Под слабым утренним ветерком чуть шелестит сухим листом подмороженная кукуруза: в одну ночь блеклыми и бесцветными стали ее заросли после раннего заморозка, и в один день высушили их солнце и ветер. По краю поля, где кукуруза уже скошена, медленно бредет небольшое стадо, выщипывая уцелевшую траву. Между коровами снуют десятки ласточек-касаток, подхватывая на бреющем полете озябших мух. взлетающих перед коровьими мордами. За уже начавшей пестреть березовой лесополосой, как два огромных останца, высятся две скирды пшеничной соломы. На гребне одной с осанкой гордеца стоит темная птица ростом покрупнее вороны, в плечах — пошире ее. Перо однотонно коричневое, а на груди будто светлая манишка, густо заляпанная крупными пятнами. Птица словно бы подремывает в ласковых лучах, не желая стряхивать остатки сна. Солнце золотит макушки берез и бок скирды, но птица не отворачивается от светила, а смотрит на ослепительный диск, будто не понимая спросонок, почему оно встает не там, где скрылось вечером.

Заметив на обочине какое-то движение, птица планирует туда на широких крыльях и быстро поднимается в воздух, держа в когтях короткохвостую полевку. Тут же за ней увязываются две белые трясогузки и, проводив ее до ближайшего столба, усаживаются неподалеку на проводах, покачивая хвостиками, словно обсуждая увиденное происшествие. А птица без голодной поспешности управляется с легкой добычей и как бы задумывается: а что делать дальше? Коровы ее не интересуют, пастух на коне — тоже. Трясогузки улетают, и в сытой сонливости закрывается то один, то другой глаз.

А солнце меж тем, согнав с земли ночную прохладу, согревает сначала косогорчики, а потом и ровные места. У горизонта начинает подрагивать слабенькое марево, отрывая от земли плоские «острова», и вот тогда большая птица взлетает снова, взмах за взмахом набирая высоту и плавно заворачивая по пологой дуге. Но на этот раз ее замечает ворона и несется вдогонку: такая уж у всех ворон ненависть ко всем хищным птицам — и большим, и маленьким. Однако с местью у вороны не получается: она не успевает догнать птицу, потому что та, поймав крыльями ток нагретого над черной пашней воздуха, перестает махать ими и в несколько широких витков поднимается на такую высоту, которая, наверное, пугает ворону...

Так начался последний день пребывания на родине самой обычной от Испании до Сахалина и Японии хищной птицы — канюка, или сарыча.

Поднявшись на полукилометровую высоту и сделавшись в поднебесье не крупнее скворца, канюк выходит из последнего виража и на распростертых крыльях направляет свой полет в сторону полуденного солнца. Провожая его взглядом, замечаешь, что на той же высоте и тем же курсом, словно по широкой дороге, там и сям летят другие канюки, (может быть, у вороны дрогнуло сердце, когда прикинула, сколько их там, крючконосых!). Расстояние скрадывает истинную скорость полета, и кажется, что птицы сдерживают ее, наслаждаясь зрелищем знакомых и незнакомых мест и картин. Но когда силуэт того или иного властелина воздуха проносится по белому курчавому облачку, видно, что это не медлительная прогулка, а крейсерский полет. Иногда кто-нибудь, немного сложив крылья, обгоняет своих попутчиков, но потом, потеряв высоту, оказывается позади них. Может быть, все они здешние, может, действительно просто попутчики — родом из разных лесов Русской равнины. Их привычной добычи на земле еще достаточно, и жизнь в гнездовых местах еще долго могла бы быть беззаботно сытной. Однако задерживаться ради легкой охоты уже немного рискованно: придется тратить на полет силы. А пока солнце греет днем чуть ли не по-летнему, воздух сам донесет всех куда надо.

Искусство планирующего и парящего полета у канюка выше, чем у многих (но не у всех) птиц его клана. Давно перестало быть загадкой величественное парение орлов, грифов, аистов, пеликанов в невидимых глазу восходящих потоках воздуха в горах, на равнине, у морских побережий. На гребне отраженной воздушной волны даже ворона может летать, не взмахивая крыльями, вдоль плотной стены леса или над береговым обрывом. Используя ветер и отраженные от скатов волн вихри, носятся над штормовым океаном альбатросы и буревестники, не поднимаясь на большую высоту и все больше удаляясь в ту сторону, куда бегут волны. В неподвижном воздухе многим из этих аристократов неба даже взлететь трудно. Канюк же всепогоден. Он может подняться до заоблачной выси и лететь без видимых усилий навстречу свежему и даже сильному ветру, когда воздух над равниной так же холоден, как и земля, и нет никаких восходящих токов.

Я видел такое не раз и много лет задавал на лекциях по орнитологии студентам вопрос: «Может ли птица пролететь пятьсот-шестьсот метров от точки А до точки Б, которая выше первой, напрямую против сильного ветра, не работая крыльями?» Никто этот вопрос и не воспринимал всерьез.

Даже угадав намерение сарыча лететь на ветер и видя упорство, с которым птица начинает полет, сомневаешься в успехе этой попытки. Тяжелы и напряженны первые взмахи широких и длинных крыльев, будто тщится канюк только удержаться в воздухе, чтобы не завалиться набок, не опрокинуться на спину. Понемногу набирает высоту, однако с каждым отчаянным взмахом его сносит назад, дальше от намеченной цели, будто он летит хвостом вперед.

Но в какой-то момент он круто поворачивает под ветер, как бы отказываясь от своей затеи и сдаваясь стихии, и несется в обратную сторону, чуть снижаясь и опережая ветер. Затем так же неожиданно следует новый разворот на сто восемьдесят градусов, и птица на полностью развернутых крыльях круто взмывает в набегающем потоке, на мгновение останавливается в верхней точке подъема и снова стремительно скользит в обратном направлении, а разогнавшись, делает новую «горку». На скольжении она складывает две скорости — собственную и ветра, а повернув, превращает его энергию в подъемную силу крыльев.

После десятка таких маневров птица с метровым размахом крыльев уже еле различима в поднебесье. Там, по-соколиному подтянув крылья к корпусу, сократив их площадь втрое или вчетверо и уменьшив лобовое сопротивление, канюк, как с горки, стремительно несется к цели. Силы собственной тяжести достаточно, чтобы преодолеть ветер. Потеряв запас высоты, он так же просто повторяет подъем, уходя совсем за пределы видимости и теряясь среди белых громад облаков.

Так что птицы за много тысячелетий до авиаконструкторов открыли преимущества изменения площади крыла в скользящем и планирующем полете.

Один из лучших парителей поднебесья, сарыч уверенно чувствует себя и под пологом довольно густого леса, легко, маневренно, почти по-ястребиному летая между стволами и без замешательства выбирая нужную дорогу. В поисковом, охотничьем полете нередко зависает в воздухе, часто и мелко взмахивая крыльями, как бы вибрируя ими. Так зависают, выбирая удобный момент для броска на добычу, пустельга, змееяд, сорокопут... А в ветреные дни сарыч как бы плавает вдоль плотных и высоких лесополос, дорожных насыпей и длинных дамб, заботясь лишь о том, чтобы скорость его падения была не выше скорости встречной воздушной волны.

Раз в году сарычи, не скрывая своего восторга, отдаются подоблачным играм, выбирая для них самые погожие дни весны. Эти игры и просты, и красивы. В них птичья пара словно забывает о своей степенности и отдается неподобающему их рангу веселью, то плавно кружа на огромной высоте, то пикируя оттуда крыло в крыло, да еще с какими-нибудь вывертами.

Сарыч и все другие канюки известны как заядлые мышеловы. От «урожая» мелких грызунов прежде всего зависит благополучие их потомства, да и собственное — тоже в немалой степени. Весной не опаздывают они к речным разливам, когда половодье выживает из нор всех четвероногих и шестиногих обитателей поймы. Ловят они на плаву крупных медведок. Бедствующих водяных полевок в эту пору хоть руками бери, и сытые канюки сидят на прибрежных ольхах и ветлах, словно забыв, зачем прилетели.

Почти вся добыча этой птицы бегает, скачет, ползает по земле: мыши, суслики, полевки, ящерицы, змеи, лягушки, жуки, кобылки, птенцы тех птиц, которые гнездятся на земле. На лету никого не ловит. Но иногда заглядывает в гнезда своих соседей на деревьях и таскает из них беззащитных птенцов. Мясной корм нужен главным образом для того, чтобы вырастить здоровое потомство. А когда заботы о птенцах отходят, можно видеть как солидный с виду хищник так увлеченно бегает по дорожной обочине за разными саранчуками, что не взлетает даже от проносящихся мимо автомобилей. По утренней прохладе, пока у прыгучих кобылок и коников нет дневной прыти, он так набивает ими зоб, что и в полете издали видно, как оттопыривается на шее перо.

Некоторые, подобно коршуну, с середины лета переходят от полевой охоты к патрулированию больших дорог, обратив в свою пользу рост автомобилизма. С началом уборки хлебов к дорогам слетаются из деревень ватажки воробьев клевать просыпанное зерно, и много воробьиного молодняка гибнет, сталкиваясь с автомобилями. Сбивают автомашины зазевавшихся голубей и грачат-слетков, на мостах и дамбах — трясогузок, скворцов и крачек, у придорожных обрывчиков и карьеров — береговушек. Одних — днем при солнце, других — ночью, ослепляя светом фар. Стрекоз много гибнет — тоже корм. И сарычи не отказываются от даровой добычи, не уступая право выбора сорокам и воронам. Кажется, что некоторые даже присматривают со столбов за воробьиными стайками и ждут, когда те полетят перед машиной, пересекая ей путь.

Сарыч — хищник. Но если бы не клюв крючком, не круто загнутые и острые, как заточенные, когти, его облик был бы совсем не хищный. И взгляд карих глаз у него вовсе не суровый, а скорее внимательно-строгий. Голос — просящий или мяукающий полусвист-полукрик: будто и впрямь канючит у кого-то, выпрашивает без угрозы, но с жалобой. Не очень благозвучно, не сравнить с извинительно-вежливым свистом коршуна или с мягким «юлиным» призывом орла-карлика. Я не слышал, чтобы в наших краях сарычу подражали скворцы, которые охотно и чуть ли не поголовно передразнивают коршуна.

С лесными хищными птицами канюк уживается довольно мирно, почти добрососедски, считая их членами своего клана. Да и те придерживаются тех же правил. В урочище Кочетов лог, пока туда не пришли лесорубы, несколько лет кряду гнездились тетеревятник, орел-карлик, канюк, коршун и ворон. По утрам с одной сечи-просеки слышалось, как на своих участках гикал ястреб, мяукал сарыч, крукал ворон, свистели орел и коршун, словно приветствовали друг друга: «Мы одной крови». А канюк и тетеревятник дважды обменивались гнездами, между которыми по прямой было менее ста шагов.

...Улетают канюки. Жили семьями, улетают стаями, в которых много бывалых, знающих и дорогу, и места безопасных остановок на ней. Поближе к закату с высоты долго и внимательно осматривают место предстоящей ночевки, а потом падают с неба, прячась в еще густых кронах высоких деревьев. А некоторые, словно бдительные сторожа, опускаются на высокие скирды, столбы.

И еще одно в похвалу канюку: при искусственном разведении хищных птиц, занесенных в Красные книги, он проявил себя как прекрасный воспитатель чужих птенцов. Даже орлят. Как горихвостка или камышевка выращивают подкидыша-кукушонка, так и семья канюков охотно принимает белопухого могильника вместо двух-трех своих. И справляется.