Невозможно представить весну без птичьих голосов. Ни одна даже самая необщительная птица не остается весной молчаливой. И пусть природа не наделила их мелодичной песней — все равно птицы находят способ оповестить округу о своем весеннем настроении. Дятлы, например, чтобы привлечь внимание подружек, отбивают частую дробь, колотя носом сушину; бекасы забираются ввысь и пикируют оттуда, топорща перышки хвоста так, что они вибрируют на ветру, вызывая дрожащий звук, напоминающий блеяние ягненка.

Птицы-однолюбы, такие, как вороны, орлы, лебеди, свой свадебный обряд справляют сравнительно скромно. Он заключается в парных играх и ухаживаниях самца. Птицы, не создающие семьи, ведут себя куда шумнее. Многие из них — куриные, дрофы, некоторые кулики — собираются весной на ток. Это — одно из самых удивительных событий не только в птичьем мире, но и в жизни всей нашей природы. У разных птиц ток протекает по-разному.

Самая крупная наша боровая птица — глухарь, или мошник, начинает подтоковывать рано, в марте. С наступлением весенних дней петух все чаще спускается на землю и бродит по снегу, чиркая его концами приспущенных крыльев, оставляя следы-наброды. По ним можно определить место будущего тока. Но чтобы точнее выйти перед утром к токующему петуху, надо прийти под вечер в лес на «подслух». На закате глухари слетаются к месту тока. В тишине вечернего леса далеко слышно, как садятся на деревья, обрываясь, всхлопывая крыльями, тяжелые мошники. Теперь можно быть уверенным, что ток будет. Только осторожно отойти с «подслуха», чтобы не подшуметь птиц.

Поэтично и точно описал глухариный ток Иван Сергеевич Соколов-Микитов в рассказе «Глушаки». Впервые отправившись весной на поиски глухаря, я старался следовать его герою, деревенскому охотнику Титу. Напрягая слух, я тихо шел по спящему лесу. В брезжившем рассвете едва обозначались стволы деревьев. Высоко над лесом падал с блеянием и снова забирался в темную высь невидимый бекас. Покряхтывая, поцикивая, тянули над вершинками деревьев вальдшнепы.
— Чак! Чек! Чак! Чек-чок! Чек-чок! Чек-чок! Чи-шши, чи-шши, чи-шши.

Меня поразили эти металлические, не лесные, четко прозвучавшие в тишине звуки. Два первых колена, похожие на пощелкивание по пустой жестянке, сменялись шелестением, будто по жалу косы осторожно и часто ширкали бруском. Глухарь! И так близко! Как же я его не спугнул? Я запоздало ужаснулся и пропускал песню за песней, не решаясь сделать первый шаг.

Охотники давно заметили, что во время третьего колена своей песни глухарь ничего не слышит. Ученые объяснили это тем, что при «точении» отросток нижней части клюва перекрывает ушное отверстие, птица глохнет. Отсюда и название.

Глухарь оказался дальше, чем я предполагал. Осторожно делая два-три шага под третью часть песни, я шел к нему довольно долго. В лесу заметно посветлело. Петух пел не на сосне, как я ожидал, а на березе. Мне видна была его раздувшаяся шея и бородатая трясущаяся голова, был слышен сухой шелест перьев, когда он веером разворачивал хвост и задевал приспущенными крыльями за сук березы. Потом он затихал, перья на нем опадали, он неподвижно сидел и слушал. От разгоравшейся зари его грудь отливала зеленоватым металлом. И опять, тряся головой, он принимался отщелкивать и яриться, а я сидел внизу и слушал, слушал...

Мне, к сожалению, не пришлось видеть ток нескольких петухов, но можно представить, как спускаются на землю и сшибаются между собой большие, чуть поменьше индюка, птицы с набухшими по весне красными бровями, как далеко слышны удары их тугих крепких крыльев. Такие тока встречаются редко. Неудовлетворенное желание помериться силами с соперником приводит, бывает, к курьезам, когда глухарь в поисках противника наскакивает на людей, гоняет домашних петухов на лесных кордонах.

Несколько лет назад мой приятель, заонежский лесник Михаил Петрович Хотеев, весной отправился с сыном-подростком Петей на подледную рыбалку. Скованный ночным морозцем снег держал их без лыж. За Петькой, отставшим от отца, погнался крупный мошник. Потерявший в азарте тока обычную осторожность, он с угрожающим шипением бежал за мальчиком, делал выпады, не решаясь, однако, вступать в драку. Петя останавливался — в трех-четырех шагах останавливался и петух. Но стоило мальчику сдвинуться, как увлеченный преследованием глухарь почти настигал его. Перевалившись через упавшее дерево, мальчик остался лежать, затаился и, когда петух вслед за ним перепрыгнул дерево, навалился на него, крича отца. Невероятно, но здоровый, невредимый мошник был пойман руками!

Несравненно шумнее токуют тетерева-косачи. Самые обильные тока я встречал в детстве в Курганской области. Березовые леса буквально гудели от тетеревиных схваток, хорошо слышных с крыльца любого дома.

Мой ток был километрах в двух от дома. А ведь надо было еще успеть к началу уроков (я учился в шестом классе), поэтому затемно я забирался в смутно виднеющийся на некошеной поляне скрадок и ждал. В ночном небе, переговариваясь на ходу, одна за другой шли на север утиные разноголосые стаи. Легонько всхлопнув крылом, близко пролетала какая-то полуночница-птаха.

Все начиналось так, как рассказывали старые охотники. Затемно прилетал с шумным хлопаньем крыльев и садился, тукнувшись крепкими ногами о землю, первый косач-токовик. И замирал, слушая тишину. Таил дыхание, лежал, не шелохнувшись, и я. Спугнуть или насторожить токовика, распорядителя турнира, нельзя: ток в это утро не состоится или будет разрозненным. Это были самые томительные минуты — ну как что-нибудь заподозрит и улетит?

— Чуф-ф-шшии!

Странное, свистящее шипение разрывало ночную тишину. Желанные для меня звуки! Убедившись, что все спокойно, токовик звал других петухов. И, словно дожидаясь этого вызова, на токовище шумно слетались таившиеся где-то неподалеку птицы. Начинался многочасовой удивительный спектакль. С ночной поляны далеко окрест разносилось чуфыканье и бормотание, отдаленно сходное с бульканьем воды при полоскании горла. Самих птиц не было видно, лишь расплывчато светлели плавающие в темноте пятна белых подхвостьев раскрытых веером хвостов. Начинало брезжить, становились видны силуэты птиц. Пригнув к земле раздутые шеи, раскрылившись и широко развернув хвосты с загнутыми боковыми перьями-косицами, тетерева бормотали, с чуфыканьем подскакивали и бежали по поляне, катились черным расфуфыренным шаром к сопернику. Случалось, петухи схватывались между собой, но ожесточения в таких стычках я никогда не замечал. Все это было ритуалом, а не выяснением отношений всерьез. Вспыхнувшая в одном месте схватка приводила ток в возбуждение, по нему прокатывались стычки. Бормотание слабело и снова усиливалось, накатывалось волнами.

Серенькие тетерки держались по краю токовища, тихо перебегали в траве. Но косачи — так же, как и токующие глухари,— до поры не обращали на прекрасный пол внимания: турнир был делом чисто мужским. Одна из тетерок подбежала к моему скрадку. Нас разделяли прутья шалаша, замаскированные сухой травой, да расстояние менее полуметра. Я замер, боясь напугать ее и потревожить ток. В другой раз тетерка уселась на скрадок, и я, скосив глаза, мог разглядывать се жесткие серые лапки, цепко охватившие прутья, и лохматые светлые штанишки, опушившие ноги. Тетерки, выполняющие на току роль сторожих, становятся особенно внимательны. Не раз я видел, как по сигналу тетерки ток мгновенно смолкал, а в следующий момент с шумом срывался. Птицы рассаживались на ближних высоких деревьях и, если тревога была серьезной, улетали совсем. Однажды причиной беспокойства оказалась лиса, в другой раз — человек, появившийся далеко на пашне. Если опасности не было, тетерева быстро успокаивались. Кругом по лесу бурлили тока, косачей подмывало вернуться к прерванному занятию, они начинали пыжиться и бормотать на деревьях, не выдерживали и вновь слетали на токовище.

Когда первый луч солнца касался тока, косачи, будто по мановению чьей-то дирижерской палочки, замирали, но тут же взрывались с новой силой. Черные блестящие косачи, их белоснежные пуховые подхвостья, отливающие синевой шея и грудь, пунцовый цветок бровей, вспыхнувший в косых лучах солнца,— зрелище незабываемое!

Войдя в раж, петухи прерывают бормотание картавым сварливым переругиванием:
— Ку-кар-рл! Кар-рлл!

Березовые колки Южного Зауралья, граничащего с Северным Казахстаном, были тогда полны жизни. Тетерева, всевозможные утки, зайцы и лисы, косули и волки... Я постигал эту жизнь восторженно и жадно, стараясь собственным опытом проверить то, что знал со слов и из книг. Я старался подманить, ближе увидеть птиц, подражая их голосам. Мне не приходилось встречать ни одного охотника, который бы мало-мальски похоже изображал бормотание тетеревов, но подделать чуфыканье — дело не сложное. И я, лежа в скрадке, время от времени развлекался, чуфыкая и дурача петухов. Чаще всего они не обращали на это внимания — ведь на току все только тем и занимались, что чуфыкали,— но ближние петухи порой бежали к скрадку, растерянно высматривая «забияку». Однажды было так, что ответное шипение вдруг раздалось совсем рядом, позади: не замеченный мною петух забежал с «тылу» и шипел у входа в скрадок, не смущаясь тем, что рядом с ним торчали мои ноги. Часам к восьми ток слабел, настойчивее квохтали тетерки, как бы напоминая о том, ради чего все это затеивалось, и косачи то один, то другой улетали со своими рябенькими подружками в лес. Ток прекращался. Было странно смотреть, поднявшись из скрадка, на опустевшую поляну, похожую на пустую театральную сцену, где так недавно кипели страсти.

Косачи подтоковывают и ранней осенью. Услышав в это время чуфыканье и бормотание, можно быть уверенным, что издает их участник весенних боев: молодые сеголетние петушки боевой песни тока еще не знают. У них только начинают чернеть перышки на спине и отрастает мужское украшение — черный лировидный хвост. На дереве или спустившись на землю, петухи-черныши подтоковывают в одиночку, весеннего азарта и схваток на токовище у них нет. И то, что осеннее подтоковывание происходит чаще всего ясным, звонким утром, взбодренным морозцем, с его хрустким инеем и особенным легким воздухом, позволяет думать, что косачи токуют просто от хорошего настроения, когда и человеку хочется петь. Птицы вообще чутки к погоде и эмоциональны и воздействуют на эмоциональное состояние человека больше, чем кто-либо в животном мире. Возможно, первым произведением искусства была мелодия, песня, и не птицы ли были в этом первыми учителями?

Много лет спустя, определив наудачу место по карте, я поехал в Вологодскую область поискать глухариный ток. Тока я не нашел, у меня было слишком мало времени. Но и сами поиски его в ночном лунном лесу, исчерченном тенями деревьев, были редкостным удовольствием. Каждую ночь где-то в стороне бухал филин, а прочный наст, схваченный предутренним морозцем, держал меня, как паркет. Жил я в дощатой сенокосной будке, которую трактор затащил когда-то на глухой лесной луг возле речки Корбенги. На лужке темнело несколько бревенчатых срубов из двух-трех венцов — подстожий, оберегавших сено от сырости. Сейчас сена не было. Его, вероятно, вывезли по зимнику. Этот дальний уединенный луг стал местом необыкновенного бекасиного тока. Токующий над лесом бекас — явление обычное. А здесь этих небольших долгоносых куликов было множество!

Вечер в канун первомайского праздника выдался ясный и ласковый. Я устроился удобно на срубе и слушал лес. Где-то несмело и сонно бормотали косачи. Мимо неслась вспухшая, переполнившаяся Корбенга. Она казалась выпуклой, вставшей выше берегов. Противясь течению, на реке крутился и жвякал, высматривая в тальниках утку, кряковый селезень. А над головой происходило нечто невероятное: десятки бекасов чертили небо, забирались в вышину, косо падали, проносясь над вершинами деревьев, и снова взмывали ввысь. Воздух дрожал от их дружного «блеяния». Иногда они почти сшибались в полете, но в последний момент увертывались от столкновения и, переругнувшись словно бы на ходу, разлетались в стороны. То один, то другой, они вдруг с разлету садились на землю или на самый верхний пальчик елей, обступивших луг. Слишком поздно затормозив, они часто промахивались, не успевали прицелиться к елке и проносились мимо, не очень жалея, кажется, о неудаче. Зацепившись за макушку, бекас застывал, склонив нос-шпагу, четко рисуясь на вечернем небе. Некоторые из них садились на землю совсем недалеко. Ошеломленный головокружительными пируэтами в воздухе и стремительным приземлением, бекас несколько секунд стоял недвижно, приходя в себя, а затем начинал покачиваться и издавать звуки, схожие с работой поршенька:— Тэке-тэке-тэке-тэке...

Токовое настроение подходило в нем, как на дрожжах. «Накачав» его в себя, бекас так же стремительно взмывал в небо и терялся в царившей там круговерти.

Время от времени у меня за спиной раздавалось какое-то негромкое пощелкивание. Я осторожно повернулся и на самом берегу Корбенги увидел еще одно представление. Раньше мне такое наблюдать не приходилось. На нескошенном бугорке токовало с десяток дупелей. Раскрылившись, очень похожие на бекасов, кулики бегали по спутанной, примятой траве. Смешно задирая короткий развернутый хвостик, они закидывали на спину головы, напыживались и пощелкивали длинным клювом. Дупеля то выступали степенно и важно, как маленькие гранды, то пускались навстречу друг другу и вступали в потасовку, трепеща крылышками. В отличие от бекасов, широко занявших под ток небо и луг, дупеля обходились небольшим пятачком. Это был «театр в театре», отдельная самостоятельная сцена. На бекасов дупеля не обращали никакого внимания. Тут все были заняты своим делом: селезень, все же снесенный течением, шваркал ниже за кустами, чертили закатное небо бекасы, тянули редкие вальдшнепы, пели дрозды, разрозненно бормотали далекие тетерева.... Никто не обращал внимания и на меня.

Над сквозными низкими березками, отделявшими луг от обширного мохового болота, показалась распластанная в полете огромная птица. Плавно планируя, на луг опустился журавль. Он осмотрелся и зашагал степенно, высматривая что-то в жухлой отаве. Неподвижно застывший человек, ставший как бы принадлежностью сруба, не вызвал у него тревоги. Побродив метрах в тридцати от меня, журавль остановился, приподнял крылья, чуть присел, замер, как самолет перед стартовой прямой, и побежал, подпрыгивая, помогая крыльями, оторвался и не спеша потянул над лесом.

Утром после безуспешных поисков тока глухаря я вывернул к болоту. Бродя по лесу, я слышал, как в этой стороне трубили журавли. Рождалось солнце, готовое вот-вот показаться из-за леса. Взобравшись на шаткую кочку, в просветы сухих тростников я увидел на мшистой середине болота журавлей. Большие светло-серые птицы, охваченные той же весенней страстью, что и малютки-бекасы, размахивали крыльями, крутились, подпрыгивали и приседали. Движения их были угловаты и неожиданны, и нельзя было предугадать, какое следующее коленце выкинет журавль. Это был журавлиный ток — знаменитые весенние пляски журавлей. Переминаясь на зыбкой просевшей кочке, я смотрел, как журавли плясали и бегали по моховине, широко распахнув, парусами поставив крылья. Выглянуло, брызнуло по болоту солнце и осветило птиц. Журавли затрубили, и крик их далеко раскатился по утреннему лесу, отозвавшемуся многоголосым эхом...

Охота на токах закрыта уже много лет. Однако человеку путь к току не заказан. Тихий свидетель удивительного зрелища — весеннего тока — сохранит память о нем на всю жизнь. Бессонные ночи и непростая ходьба по лесному бездорожью будут с лихвой вознаграждены. И если на току удастся сделать фотоснимок, это будет трофей более значительный, чем сама птица. Но, несмотря на запрет весенней охоты, в ряде мест тока слабеют или полностью замирают. Ток очень легко разбить или погубить совсем, стоит лишь вмешаться и изменить его природные условия. Избрав место для тока, почти все птицы с редким постоянством посещают его годами. Лесникам и охотникам, близким природе людям известно хотя бы примерно, где находятся тока глухарей, тетеревов, турухтанов и дупелей, где гнездятся журавли. Площадь токов ничтожно мала по сравнению с окрестными угодьями, и человек не понесет урона, если обойдет эти участки при рубке леса или при производстве мелиоративных работ. Надо сохранить птичьи тока — самое замечательное и самое большое украшение нашей русской весны.