Холодно. После утренних часов «пик» пустеют трамвайные и автобусные остановки городских окраин. На работу, на службу, на учебу разъехались тысячи жителей новых кварталов, вставших на месте пустырей и песчаных карьеров. Солнце еще не пробилось сквозь морозный туман, но света уже достаточно. Засуетились около балконных кормушек синицы, покрикивают на крышах галки. У входа в хлебный магазин ватажка воробьев, вяло ссорясь, щиплет окаменевший кусок булки, торопясь перекусить, пока не заметила ворона. А у самого рельса, на утоптанном снегу, подпираясь крыльями, словно калека, ковыляет то на одной, то на другой ноге хохлатый жаворонок, выискивая даже не крошки, а какие-то годные ему в пищу пылинки.

Но вот, погромыхивая, приближается трамвай, и этот полукалека, вдруг встав на обе ноги, подтянувшись и постройнев, проворно отбегает в сторону, а когда из вагонов, не обращая на него внимания, высыпают пассажиры, перелетает на тротуар по другую сторону дороги, и в морозном воздухе раздается его необыкновенно певучий и красивый, полувопросительный свист из двух-трех нот. Издали, как эхо, доносится ответ: там, у самой обочины дороги ходит вторая птица, тоже что-то высматривая и склевывая с голого, выметенного ветром асфальта.

Это не случайный сосед и не конкурент, а второй член птичьей семьи. Казалось бы, коль неразлучная пара, должны оба быть рядом в трудную пору, не отбегая и не отлетая ни на шаг. В оттепель они действительно неразлучны, но холод словно вносит отчуждение в отношения милых птиц. Днем самец и самка держатся в отдалении друг от друга, как посторонние. Участок у них общий, и они его не делят: эта сторона моя, та — твоя. Не было снега, не было морозов — бегали рядом. Ударили холода, подсыпало снега, и там, где вчера были оба, семенит, встопорщив хохолок, один. Но, не видя друг друга, не забывают окликать певучим свистом: где ты там? Чем сильнее стужа, тем больше требуется корма, тем труднее быть сытым, и, конечно, больше шансов выжить и продержаться в самые холодные и долгие ночи, если каждый будет живиться сам по себе, а не искать кусок под клювом у другого.

Эта отчужденность не всегда появляется сама собой. Иногда один из пары устанавливает ее силой. Однажды после первого хорошего снегопада я отправился проверить места, где прошлую зиму держались хохлатые жаворонки. Почти все они были уже заняты, хотя накануне тут только воробьи скакали. На улицах было малолюдно, и жаворонки не очень осторожничали, так что без специальных ухищрений удалось подбросить одной птице несколько семечек. Ухватив угощение кончиком клюва, жаворонок принялся старательно разбивать семечко о рельс. Это заметил второй и, стремительно подбежав, выхватил у него семечко изо рта, хотя рядом на снегу чернело еще несколько таких же. За этот поступок он был немедленно наказан — получил недолгую, но серьезную трепку, смысл которой он понял правильно. Жаль, что у жаворонков самцы и самки как две капли, и не удалось узнать, кто кого «учил».

Так хохлатый жаворонок поступает не только со своими, но и с воробьями, которых голод делает настолько смелыми, что они, терпя тычки и щипки жаворонка, продолжают торопливо клевать корм, который он считает своим. А ведь жаворонок вдвое тяжелее воробья, и удары его клюва чувствительны даже для руки взрослого человека. Отстаивая свои права, птица бьет со всей силой.

Так что, осуждая воробьев за бесцеремонность, стоит им и посочувствовать.

Искать корм жаворонки начинают раньше всех других дневных птиц, последними улетают вечером. Где спят и как? В деревнях у хлевов, где за зиму вырастают большие кучи навоза; на улицах, где высыпают печную золу. Тепла, понятно, этот пепел долго не хранит, но в сухой золе, как и в сыпучей пыли, лежать не так зябко, как на снегу. На ночлеге пара обязательно вместе, и кто-то заметит или почувствует опасность первым. Жаворонок — дневная птица, но потревоженный во сне без малейшего промедления свечой взвивается в темное небо — только его и видели. Не знаю, как ведут они себя во время ночных снегопадов. Несколько раз была возможность поинтересоваться, но не хотелось тревожить птиц среди ночи, не имея чем, хотя бы малым, возместить это беспокойство.

Им даже днем помочь сложно. Они смелы, пока не замечают обращенного на них взгляда или движения в их сторону. Тот взмах руки, на который непременно слетаются воробьи и голуби, жаворонков обращает в бегство. И приходится изобретать способы подкормить их — дать им склевать хотя бы несколько крошек или зерен, пока не опередили их вездесущие воробьи.

Зима та была не из холодных. Кончался февраль, и она в солнечный полдень уже снимала ненадолго свою «шапку», даря радостное настроение людям и птицам. Звенели колокольчики синиц, импровизировали и пересмешничали сороки, а на заборах и крышах начинали негромкую и приятную распевку хохлатые жаворонки.

В распевке ни новичок, ни мастер не показывают таланта или запаса песен. И места постоянного для пения пока ни у кого нет, потому что там, где будут гнездиться, все пригодные бугорки и кочки еще под снегом. Туда они переселятся с появлением проталин, на которых уже можно будет жить независимой жизнью. Переселение это будет быстрым и мирным, потому что никому не придется отстаивать права на семейные участки, которые были заняты еще с осени, когда были улажены все отношения с соседями.

Вот тогда и запоют эти чудо-певцы в полный голос, и все умение, все колена покажет каждый. А песенный дар у хохлатых жаворонков необыкновенен и, как и любой талант, совершенствуется с годами. Строй песни, ее интонации, неторопливая манера исполнения и выразительность настолько своеобразны и приятны, что для их общего определения подходит только одно слово — задушевность. Удивительно, как может это пение влиять на человеческое настроение: неожиданное и замысловатое коленце рассмешит веселого; надрывный, берущий за живое свист-плач выжмет слезу у грустного; льющиеся без пауз мягкие трели успокоят встревоженного, умиротворят разозленного, взбодрят приунывшего, прибавят сил уставшему.

Но особое наслаждение доставляют специально обученные певцы, выращенные и выкормленные на ладони. Один из таких уникумов прожил у меня лет семнадцать, попав ко мне совершенно неожиданно, ибо я задолго до того зарекся держать птиц в клетках. Жаворонок тот был взращен в хороших руках, но у его владельца не было другой возможности отблагодарить за какую-то услугу одного из своих друзей, и он подарил ему своего питомца. Новый хозяин, скульптор, был человеком добрым, но к певцу относился почти с тем же безразличием, что и к соседскому петуху — возможно, потому, что бедняга-жаворонок, не свыкшись с новой обстановкой, затравленно молчал, особенно когда в мастерской были люди.

Зайдя посмотреть новую работу, я даже не заметил, что в подвешенной под потолком клетке есть кто-то живой, пока оттуда не раздался вопросительный клич. Вернее, это была самая настоящая мольба измученного узника о глотке свежего воздуха. В табачном дыму метался по дну клетки изрядно обтрепанный жаворонок. В кормушке лежала половинка сваренного вкрутую яйца, в грязной склянке не было воды.

Не спрашивая разрешения хозяина, я снял клетку с гвоздя, обернул ее шарфом, чтобы птица не пугалась улицы, и ушел. Идти было недалеко, и дома, приготовив хороший корм, поставив в клетку фарфоровую солонку с водой и положив хороший кусок мерзлого песка, я оставил жаворонка в одиночестве. Через несколько минут новосел подал голос, в котором звучал тот же вопрос, но уже без нервных интонаций.

Он оказался довольно покладистым и немного робким, как будто стеснялся своего обтрепанного хвоста, который сменил на свежий только летом. К новому помещению привык быстро, но петь даже не пробовал — ни в те минуты, когда в доме была тишина, ни в те, когда специально для него ставили пластинки с голосами других птиц.
Только в феврале, когда день стал пристегивать к своей упряжке третий час светлого времени, в первое солнечное утро после двух недель пасмурной погоды в большой квартире громко и отчетливо прозвучал приятный колокольчик. Жаворонок запел, но начал не с родовых свистов, не с чужих колен и «чижика-пыжика», а с этого странного механического звука. Секрет «колокольчика» был раскрыт в посудном магазине. Продавщица, проверяя обеденный сервиз, постучала карандашом по точно такой же солонке, какая стояла в клетке. Птица не только пила из нее, но и часто чистила о край свой клюв, извлекая из фарфора тот самый «колокольный» звон, но не настолько громкий, чтобы слышен был в соседней комнате. Для этого его пришлось усилить голосом.

Пел он изумительно, исполняя всю «школу» и вдобавок еще перезвон дворовых синиц. Копировал свисток молочницы, тонкий визг дверной петли и мяуканье котенка, и все это вперемешку со множеством самодельных трелей и переливов. А мне все казалось, что птица этим песенным чародейством выражает признательность за избавление от унылой жизни в табачном чаду. Вот только от врожденной робости, которая не позволяла ему петь в присутствии людей, он так и не отделался. Впрочем, ему очень нравилось драться с моим пальцем, и тут смелости хватало с избытком. Когда никто долго не подходил к его клетке, он прямо-таки заходился в требовательном крике и успокаивался лишь вдоволь исклевав палец. Вгорячах долбил чайную ложечку, которой засыпали корм, поилку-солонку, когда меняли воду, и даже кормушку. Откликался на знакомые голоса и даже на громкий чих, словно спешил первым пожелать здоровья. Пел, однако, только в клетке, хотя в свободе ограничен не был. Клетку открывать он научился очень быстро, да она частенько и не запиралась. Но вылетев, хитрец вел себя тише мыши. Разгуливал по квартире, когда никого дома не было, а едва хлопала входная дверь или раздавался иной подозрительный звук, умело прятался. Особенно удавалось ему затаиваться в складках диванной накидки: лежит себе, настороженно поблескивая глазом, и не шевельнется, пока не протянешь к нему руку.

К концу жизни поседел здорово: почти половина перьев стали совершенно белыми. Но голос остался прежним: не потускнел, не ослабел. И песенный азарт тоже. В первый год еще было желание отнести и выпустить его к своим, но ведь это все равно, что выгнать сироту из дому. Из гнезда он взят был таким малышом, что его хохолок торчал на макушке, как едва заметная шишечка.

Единственное неудобство — его купание: по нескольку раз в день он трепыхался в песке. Тот комок, который был положен в клетку на «новоселье», он расклевал, раздолбил, даже не придя в себя как следует от всех потрясений, и начал «купаться», раскидав по полу и подоконнику ложек десять мелкого песка. А вот воду не любил. Пил, конечно, но чтобы освежиться в ней купанием, этого не бывало. Поневоле думалось, каково жаворонкам бывает в природе, когда льет дождь, от которого никуда не спрятаться?..

Когда я знакомил студентов с живой природой, то не стремился начинать с заповедного леса, где порой и в одиночку ничего интересного за день не увидишь, а отправлялся на любую окраину Воронежа, где весной, летом и осенью обеспечена встреча с хохлатым жаворонком. Послушать песню — пожалуйста. Посмотреть, как ухаживает, как с соседями и с воробьями ссорится, — пожалуйста. Это такие же «домоседы», как воробьи и голуби. Зимой, когда укрыта снегом земля и с нее ничего не подобрать, переселяются на городские и сельские улицы, к людям поближе.