Когда весна впервые по-настоящему вошла в лес, первыми ожившими на обтаявших местах насекомыми были божьи коровки. Два красноспинных жука-солнышка вышли из-под обломка коры, отбитого дятлом с сухого дуба, погрелись немного, потом взобрались на верхушку муравейника, возле подножия которого зимовали. Потоптались там, словно ожидая хозяев, и куда-то спрятались снова, когда на муравьиный дом упала тень высоких сосен. Но на следующий день, как только солнце дошло до муравейника, на холмик высыпала вся неисчислимая семья рыжих лесных муравьев. Это была сплошная живая масса. Каждый, согревшись, нес тепло вниз, остыв там, поднимался обратно. Других работ в тот день и еще несколько ближайших не было.

А потом живые ручейки побежали от муравейника в разные стороны, целая колонна направилась через разбитую дорогу, через просеку. Оттуда, с каких-то осенних выселок, каждый нес обратно такого же, как сам, но свернувшегося в комочек муравья. И долго, не шевелясь, сидела возле муравьиной тропы невзрачного облика птица воробьиного роста. Сидела, то ли завороженная редкостным зрелищем, то ли подсчитывая, всех ли возвращенцев доставят домой.

Если бы действительно вместе с птицей заняться подсчетом муравьев, то очень скоро выяснилось бы, что не все из них добегают до выселок и не все добираются до муравейника на обратном пути. И что теряются они возле птицы. Замедлив ход событий рапид-съемкой, можно открыть секрет их исчезновения и увидеть, как из приоткрытого клюва странной птицы выскальзывает невероятной длины гибкий язык, дотрагивается до муравья и вместе с ним втягивается в рот. Так охотится одна из недальних родственниц наших дятлов — вертишейка, перелетная птица-муравьед, гнездовый ареал которой простирается от европейских побережий Атлантического океана до Сахалина и Японии.

Даже при специальном ожидании на верном месте встреча с вертишейкой в день ее прилета — редкая удача. Обычно узнают о ее появлении несколько дней спустя по громкому, однообразному крику, похожему на крик малого пестрого дятла: те же тональность, продолжительность, темп. Только в отличие от дятелка птица-невидимка повторяет его не от случая к случаю, а с такой настойчивостью, которая может лишить приятности любой голос. А у вертишейки он и без того неблагозвучен, в нем постоянно слышится непонятное раздражение или недовольство. И даже когда вертишейка, не обращая внимания на слабый протест хозяев, выбрасывает из дупел их готовые гнезда, она кричит так, словно это не она, а ее выгоняют силой из обжитого дома.

Этот крик звучит как довольно высокое «кей-кей-кей...», повторяющееся на одной ноте более десяти раз кряду. Кое-где по этому крику вертишейку называют тикуном. В кажущемся однообразии есть какие-то неразличимые для нашего слуха и не расшифрованные в записи оттенки эмоций. Первые дни крик звучит как призыв и заявка на владение территорией. Потом в лесу раздаются семейные дуэты. Подолгу сидя возле облюбованного дупла, но поодаль друг от друга, обе птицы как бы наслаждаются пением в два голоса. «Кей-кей-кей...» — начинает одна, неподвижная, как кусочек отставшей от ствола коры. «Кей-кей-кей...» — в унисон ей вступает другая. Сдвоенность звука в середине песни неразличима, и кажется, что это одна вертишейка немного прибавила голосу силы, чтобы убрать монотонность, да тут же и выдохлась. Запевала действительно смолкает, а заканчивает песню вторая птица, и в однообразном повторе ощущается некоторая певучесть.

Вертишейка гнездится там, где есть муравьи и дупла. Сначала — муравьи, потому что вместо дупла годятся любые скворечники, а кое-где и норки в обрывчиках. Близости человека вертишейка не опасается. Собственно гнезда у этой птицы никогда не бывает, и только на дощатое дно широкого скворечника кладет она немного искрошенных гнилушек, чтобы не раскатывались из-под наседки яйца. На хороших, кормных местах самка откладывает до дюжины яиц — гладких, белых, просвечивающих, как жемчужины, с едва уловимой розовинкой. Так что полная кладка может быть равна по весу самке, и какую-то часть времени пара насиживает ее совместно. Наседка лежит на яйцах очень крепко, отпугивая возможного врага устрашающим шипением. А застигнутая в дупле врасплох она может представиться мертвой. Ее можно брать в руки, рассматривать, переворачивать, измерять, взвешивать, и она ничем не проявит признаков жизни: только что скончавшаяся, еще не окоченевшая птица. Но, улучив какой-то момент, «ожившая» вертишейка стремительно улетает.

Родители кормят птенцов с первого дня их жизни до вылета из дупла исключительно идеальным птичьим кормом — спелым муравьиным «яйцом» (коконами) всех местных видов лесных и нелесных муравьев. До вылуплеиия птенцов у пары достаточно времени для розыска всех муравейников на семейном участке, чтобы потом, когда потребуется много корма, не отвлекаться на дополнительные поиски. Стратегия сбора дани такова, что птицы никогда не опустошают муравейник целиком. После нескольких прилетов к одному летят к другому, потом — к третьему и так далее. И в тех урочищах, где вертишейки гнездятся из года в год, муравьев не становится меньше. А строгие законы территориальности не позволяют использовать даже очень богатые угодья двум, а тем более трем семьям.

На таком корме птенцы растут быстро и на четвертой неделе жизни становятся взрослыми. Поначалу они ведут себя тихо. Потом в момент прилета отца или матери к дуплу оттуда слышится какой-то неясный наждачный звук. Проходит еще несколько дней, и шипение сменяется слабым стрекотанием. Так рассерженный хомяк или крыса точат зубами. Когда же птенцы, начинают выглядывать наружу, в лесное многозвучие вплетается негромкое верещание, которым они выражают голодное нетерпение. Соло оно звучит как кукольный колокольчик.

Чем ближе день вылета, тем чаще мирная жизнь в дупле сменяется потасовками между птенцами. Дерутся за место у входа, за порцию корма и просто так. Чем теснее дупло и больше выводок, тем чаще ссоры. И наконец птенцы начинают покидать гнездо. На это уходит два-три дня, последними вылетают самые маленькие. Ни отец, ни мать никогда не выманивают слетков, те обычно выскакивают и улетают в отсутствие родителей. Иногда птенец, помыкавшись под открытым небом, возвращается к дуплу. Если братья сыты, они принимают его как родного, голодные нападают как на врага. Причем на помощь сидящим в дупле может прийти другой птенец из покинувших дом.

Когда с кормом станет туго, когда зачастят холодные дожди и муравьи перестанут поднимать коконы к поверхности, родители оставляют птенцов, не дожидаясь их нормального вылета. А те, посидев голодными, один за другим разлетаются кто куда, хотя не все даже летать могут. Однако никто из них от голода не погибает, потому что сразу попадает в муравьиную сверхдержаву. Перепархивая, перескакивая, находит слеток муравьиную тропу и, затаившись на ней, слизывает бегущих мимо муравьев, тихонько вереща то ли от обиды, то ли от удовольствия. Смена корма и обстановки для него произошла мгновенно: вчера — мягкое, сытное «яйцо», сегодня — кислые, жесткие муравьи; вчера — безопасное, темное дупло, сегодня — весь лес твой, огромный и страшный. И как только покинут слетки дупло, так все вертишейки становятся безголосы и словно исчезают из леса.