В плавнях степной речушки Кулуджун, впадающей в озеро Зайсан, весной царит оживление. Слившиеся в один общий гул пронзительные крики чаек, резкие голоса лысух и погонышей, нескончаемые трескучие песни камышевок. Птичий гвалт болотных джунглей ничуть не уступает хору пернатых обитателей майского леса. Даже наоборот, голоса здесь погромче и погрубее — настоящий птичий базар. И над всем этим болотным хором, перекрывая все звуки, слышится голос большой выпи. Вблизи могучий и зычный, он прямо-таки оглушает; принесенный ветром за несколько километров, таинственный и глухой,— зовет и манит.

Подумать только, никто еще не видел, как же на самом деле кричит выпь! А часто ли приходится видеть саму выпь — хмурую и неуклюжую на вид птицу? Разве что перед сумерками, когда она, хрипло каркая, по-совиному летит над тростниками. Трудно пробраться к выпи, а еще труднее разыскать ее гнездо. Уж очень она осторожна да и редка.

Уже много дней подряд брожу по пояс в прохладной воде, еще не прогревшейся с весны.

— У-трумб,— словно дразня, несется справа и слева, где-то совсем близко. Примерно на каждый километр реки слышишь голос новой птицы. Я стараюсь идти на этот зов, но, в лучшем случае, на одно мгновение вижу взлетающую большую рыжую птицу. Выпь всегда замечает меня первой.

В раздумье я останавливаюсь и вдруг вздрагиваю от неожиданного громкого хлопка крыльев. Грузная птица с висящими ногами, словно нехотя, поднимается над тростниками. Выпь! Как злая фурия, мечется она, треща тростником где-то совсем рядом, кричит и кричит хриплым голосом, но не показывается. Теперь можно было не сомневаться — гнездо здесь.

Я осторожно раздвинул зеленые колонны, и вот он, заветный миг! Гнездо выпи лежало перед моими глазами. Это был небольшой, меньше одного метра в диаметре, плавучий островок из обломков старого тростника, втиснутый в густой частокол из зеленых стеблей.

В гнезде сидели растрепанные рыжевато-желтые птенцы. Вид их выражал такую растерянность и испуг, что я невольно сравнил их с путешественниками, потерпевшими кораблекрушение и выброшенными на необитаемый остров. Все разной величины, но одинаково пушистые, малыши напоминали маленьких мартышек.

Прежде всего из ивовых веток и тростника я соорудил на лодке просторный скрадок, замаскировал его зелеными стеблями. На следующий день с утра я принес из лагеря целую гору вещей: надувной матрац, спальный мешок, запас продуктов, фонарик и репудин от многочисленных комаров.

У меня было два фотоаппарата, импульсная лампа-вспышка, набор сменных объективов и большой запас пленки. Теперь можно было потягаться с выпью, ведь я мог прожить в своей засаде, не вылезая, не менее пяти суток.

Вот и первая ночь. Убаюканный бесхитростными звуками ночи, я не заметил, как заснул. Под шелест камышей спалось так сладко, что я и рассвет прозевал. Проснулся — солнце уже позолотило вершинки тростников, зарябила бликами вода. Выпята давно встали и теперь делали утреннюю разминку, прогуливаясь по гнезду. Они смешно ковыляли на длинных полусогнутых ногах, потягивались и зевали. У каждого были такие комические фигуры, что в пору было рассмеяться. У каждого большой голый живот, кривые ноги, крылья-культяпы и длинные шеи. Ну и уродины! Спотыкаются и на каждом шагу падают, но вид независимый и вполне самостоятельный. А матери все нет!

По тому, как вдруг разволновались, застрекотали выпята, я догадался — это старая выпь бродит вокруг, но никак не решится подойти к гнезду. Не отрываясь смотрю в окуляр и вижу, как в поле зрения появился острый, серый сучок. Он потянулся к гнезду, показалась голова выпи. Почти незаметным движением она высунулась наполовину из своего укрытия и молча уставилась в объектив. Замерла на одном месте и рассматривает меня внимательным глазом.

Решилась! Пригибаясь, чтобы быть незаметной, выпь осторожно шагнула к гнезду. Да она и вовсе неказиста! По-старушечьи сгорбленная и сутулая, она и раскрашена незавидно: серая, в продольную полоску. Какая-то блеклая и высохшая, как живые мощи.

Между тем большая птица крадучись наступила на край гнезда, отчего оно заметно осело, и, не теряя времени, опустила птенцам свой длинный клюв.

Что тут сделалось с малышами! Они дружно атаковали мать, долбая ее своими острыми шильцами-клювами, почему-то стараясь попасть чуть ли не в глаз. И выпь-родительница все это терпела, не делая никаких попыток, чтобы привести к порядку свои разбушевавшиеся чада.

Старший птенец в какой-то момент удачно захватил в свою пасть основание
родительского клюва. Выпь сделала судорожное движение головой, шея ее изогнулась, и вдруг, вздрогнув всем телом, птица отрыгнула рыбку, сразу скользнувшую в глотку птенца.

Теперь стал понятен смысл происходящего. Это передача пищи из клюва в клюв. Не так-то просто поймать скользкую, да, возможно, еще и живую рыбу! Покормив, выпь ушла так же бесшумно, как появилась.

Выпи не было часа два. Все это время я, почти не отрываясь, внимательно следил в окуляр, но момент прихода птицы все-таки прозевал. Стоило мне на минутку отвлечься, глядь, а выпь уже в гнезде! Покормила и стоит, смотрит в объектив.

Все как в фотоателье: освещение, фон — лучшего и желать нельзя, и клиенты приготовились. Я нажал на спуск: «трах» — в напряженной тишине щелчок затвора показался мне чуть ли не ружейным выстрелом. Выпь присела от неожиданности и, не таясь, поспешно ушла, треща тростником.

Сделав единственный снимок, я рано возликовал. Выпь, напуганная звуком затвора, как видно, решила больше не показываться на глаза.

Весь этот день выпь бродила невдалеке. Каким-то чутьем угадывая о ее присутствии, подозрительно суетились и пищали птенцы. Что они делали, я не мог понять и, как ни всматривался, ничего не видел, кроме мелькания нечетких теней да изредка    высовывающегося клюва осторожной птицы.

Наступил четвертый день моего великого сидения у обители выпи, но в ее поведении ничего не изменилось. Кажется, даже наоборот, и она, и дети стали еще более осторожны. Стоит мне пошевельнуться, а они уже вздрагивают и испуганно прислушиваются. И хотя я уже давно заделал все щели в стенках своей засады, у меня все время такое впечатление, что за мной ведутся наблюдения, и я уже не пойму, кто кого выслеживает: я выпь или она меня.

Я уже вконец измаялся, спина, руки, ноги затекли и заболели от неподвижности, а выпятам хоть бы что, вроде бы и не тужат, что родителей нет. Двужильные они что ли? Вот опять радостно загомонили и закопошились у дальнего края гнезда. Чего радоваться на голодный желудок! С досады я хотел отвернуться да и лечь поспать, но вдруг увидел, что из клюва птенца торчит рыбий хвостик. Выпь вроде бы и не приходила, а выпенок уплетает добычу,— это мать каким-то образом умудряется подкармливать своих деток тайком.

Старая выпь оказалась даже осторожнее и хитрее, чем я предполагал. Такого в моей практике еще не было: птица кормит своих птенцов чуть ли не у меня под носом, а я ее не вижу.

На исходе четвертой ночи, когда в черной тьме едва только появились серые просветы, я заметил, что в гнезде кто-то есть. Что-то странное и необычное, какая-то копна из перьев. Спрятала голову под крыло и спит, греет птенцов.

Светало. Выпь проснулась, и мы оба напряженно всматривались друг в друга, словно противники на дуэли. Да, наверное, так оно и было.

Кто кого возьмет. На этот раз выпь просчиталась. Она думала, что не видна — ведь была еще почти ночь. Раз за разом, нажимая кнопку затвора, я лихорадочно снимал. Но выпь, словно вознаграждая меня за долгое терпение, долго сидела, даже не шелохнувшись, и не реагировала на яркий свет вспышки.

Я выбрался из лодки и потихоньку зашагал к берегу. Зыбкий скрадок сиротливо остался среди зеленого моря тростников. Но уже через сутки меня снова потянуло в знакомые места. Вот он и скрадок, я осторожно взглянул из-за него и остолбенел. Гнездо было пустым!

Моему огорчению не было предела, да и было от чего прийти в отчаяние, ведь я погубил выводок редкой птицы! Как ни старался быть осторожным, а ведь протоптал тропинку к гнезду, поставил скрадок, а ведь со всех сторон наблюдают голодные глаза! Любителей пограбить сколько угодно, тут и болотный лунь, и вороны, и даже сороки.

Растерянный и расстроенный, я уже собирался уходить, но меня остановил громкий, зловещий крик. Такой знакомый звук — голос рассерженной выпи: ква-аак! Так кричала выпь, когда я впервые нашел ее гнездо. Но ведь тогда она беспокоилась за своих детей, а сейчас гнездо было разорено. Но все же смутная надежда затеплилась у меня в душе.

Еще не веря в свою догадку, я сделал несколько шагов. И вот... среди тростников покачивается гнездо выпи, новое, пусть не такое основательное, меньше размерами и сделанное за сутки, наспех, кое-как.

Это решило все. Мне было стыдно. Пора, наконец, оставить птиц в покое, я и так слишком долго испытывал их терпение. Я разобрал скрадок и как мог замаскировал свои следы.

Я не смог раскрыть все тайны большой выпи. Наверное, это сделает кто-то другой, более удачливый наблюдатель.

Для меня она и сейчас одна из самых загадочных, таинственных птиц.