Чем знаменит март?  Равноденствием. В марте день с ночью равняется. И сумерки у него самые короткие в году. В воздухе еще нет пыли; до прихода большого тепла (южные ветры только-только пролизывают на ровных местах первые проталины) нет и хорошей дымки; поэтому при ясном небе так чисты вечерние зори и так ярко загорается на закатной стороне «волчья звезда».

Светит она, не мерцая, не вздрагивая, высоко над лесом не поднимаясь, и поэтому невидима за стеной корабельных сосен. Но матерый волчище знает, что она зажглась, и приветствует ее басовито и почтительно, словно звериного бога. С высоких дюн, горбящихся над моховыми болотами, раздается октавное «ооо». Улетая к звезде, оно превращается в угасающее «ууу», но не тоска слышится в нем, а скорее собственная покорность природе. Весна ведь, и звезда эта у людей носит имя богини любви...

Казалось, после такой «молитвы» никто и пикнуть не посмеет, а не то что свистом или грубым криком нарушить торжественность весенней ночи. Но вместо ожидаемой тишины сверху, с почерневшего неба, как искаженное эхо донеслось отчетливое «кау». Промолчал удивленный зверь, услыхав голос иного существа, а не отзвук собственного. А невидимка, широко кружа над камышовыми крепями бывших лебяжьих озер, выкрикивал время от времени свое гортанное «кау», пока не стемнело совсем, пока не засияли все звезды. Тогда и воцарилась над бором, рекой и полями первобытная тишина. А перед утром, когда едва угадывался рассвет и зажглась перебравшаяся за ночь на другой край неба та же звезда, снова прокатился вдоль широченной бывшей царской дороги волчий взвой, снова, но уже не в небе, а низко-низко прозвучало ответное «кау», и в камышовую чащу опустился едва различимый силуэт большой птицы, опустился совершенно бесшумно, словно сгусток ночной темноты. В марте не скворец, не грач и кряква, а выпь может быть самой ранней перелетной птицей, возвратившейся на родное озеро или реку, не то что до распаления льда и появления закраин, но даже до первых проталин на ровных местах. В такую рань до основной — водяной — добычи не добраться, и выпь занимается ночами совиным промыслом: ловит в поле разную мышатву, которой в эту пору уже не сидится под снегом, наверное, потому, что так проще отыскивать друг друга. Позже, когда полая вода начинает выходить на займище, бедствующих полевок и мышей не ловит только тот, кому уже некуда. А пока бывает и так, что даже самые удачливые мышеловы остаются голодными по несколько ночей кряду. Тогда...

В последние дни зимней рыбалки самые заядлые любители подледного ужения спешат на любимые места отнюдь не ради большого улова. Конечно, после глухого безрыбья, когда на крючок цеплялись лишь самые бестолковые ершата, приятно, что начинается хороший клев. Но, во-первых, еще по перволедью, а потом и в оттепели и в погожие неморозные дни немало повытаскали из лунок увесистых окуней и плотвы, а оставшиеся подрасти не успели. Во-вторых, ко многим уловистым, рыбным местам уже опасно подходить или вовсе не подобраться, потому что лед у берегов как мокрый сахар. В-третьих, у крупной рыбы что-то непонятное происходит с аппетитом, и на мормышку, на блесну и на самого свежего мотыля идет такая мелочь, которую и домой-то стыдно приносить.

Но еще чиста подо льдом струя. Не замутила ее вода дорожных и овражных ручьев, и рыбешка из лунок выскакивает чистенькая, нарядная, яркая: не окунь, а какая-то подводная жар-птица, рыба-самоцвет. Такого маломерка вытащишь, полюбуешься им и отпустишь в соседнюю лунку: «Гуляй, молодец!». И даже если ничего не поймаешь, все равно речное сидение проходит как праздник: ведь если бы убрать весь снег и лед, то тепла от солнца было бы уже как в разгар бабьего лета. А сколько других новостей! Уже не за морем, а где-то совсем недалеко шумят крылья перелета. И то чибис пронесется, пританцовывая в воздухе над речной долиной, то пара уток, то еще кто-то вроде разведчиков пролетит мимо или присядет на берегу, опустится на первое разводье.

Часто такими гонцами бывают не певцы, а, наоборот, птицы молчаливые, к веселью не склонные, как, например, цапли — существа суровые и необщительные, к роду которых относится и выпь. Большие цапли красивы в полете. Вернее, красив сам полет, величавый и неторопливый. А у стоящей птицы фигуру портит сильная сутулость: подкарауливая рыбешку или лягушку, стоит она у бережка, втянув голову в плечи, словно старец, угнетенный своим одиночеством среди общего праздника и ликования. И взгляд скошенных желтых глаз, неподвижный и недружелюбный, не сулит ничего хорошего.

Так вот. Одна рисково-смелая выпь появилась на речке Усмани — одной из одряхлевших бабушек Дона, когда на полях могли охотиться только лисы и совы. Безлунной ночью опустилась она в прибрежные тростники на Плотовском плесе и, став босиком на смерзшийся до гулкого звона снег, так и осталась на месте до света. Тихое, чуть туманистое утро с великолепной изморозью, одевшей каждый прутик, обещало прекрасный день и прекрасную рыбалку. Но не для одинокой выпи.

С рассветом рыбаков на тот плес съехалось как на ярмарку. Кто терпеливо сидел на сундучке, но большинство бродили от лунки к лунке, поглядывая друг на друга: кому повезет первому? По сторонам не глазели, потому что на берегах еще нечем было полюбоваться. Да если бы кто и захотел от скуки пересчитать редковатые камышинки, он вряд ли заметил бы стоящую в них цаплю.

Она стояла, подняв клюв вверх, как громоотвод, но видела перед собой все. И простояла бы так до ночи, да одолел ее, усталую и голодную, необычный соблазн. На плесе начался клев. Поплавочники, мормышечники, блеснильцики пошли таскать из лунок красноглазую плотву, расписных окуньков, колючих ершей, плоских густерок и темноспинных красноперок. Но никто не подцепил ничего завидного. Кто складывал рыбешек в пакетик, кто отпускал обратно, кто бросал рядом в мокрую снеговую кашицу. И рыбки долго трепыхались в полужидком снегу, пока не уставали и едва могли шевелить плавничками.

Это и стало для выпи непреодолимым искушением. Никто поначалу и не заметил, как в редкой щетке жухлых стеблей возникло нечто и, став живой птицей, вышло на лед. Птицей-то птицей, только облик у нее был какой-то полуптичий: без хвоста и шеи, горбатая. Казалось, что вот-вот наступит она сама себе на длинные пальцы и ткнется клювом в снег. Крадучись и словно приседая, как-то воровато ссутулившись, подобралась она к крайней лунке, возле которой подергивал хвостиком ершонок не длиннее мизинца. Остановилась в полуметре, будто на последние шаги не хватило смелости. Как сильная пружина вытянулась шея, и ершонок исчез.

Ее увидели сразу несколько рыбаков, блеснивших возле берега. (Блеснилыцики, пока окунь не толкнет, в лунку не смотрят.) Всем сразу стало понятно, что стряслось с птицей, названия которой и не знали. Никто не заулюлюкал, не запустил в нее мокрым снежком, не замахал руками. А выпь, снова втянув голову в плечи, сделавшись маленькой и горбатой, осталась возле лунки: какой, мол, смысл прятаться снова? И вот рыбак, чьим ершиком поживилась осмелевшая до полного безрассудства цапля, бросил ей еще одного, но не туда, где лежал первый ершонок, а ближе к себе, как бы подманивая. И выпь снова подкралась по-цапличьи, но уже без прежней робости, взяла подачку и остановилась, словно бы раздумывая, а стоит ли рисковать дальше и терпеть унижение из-за такой мелюзги?

Но тут в ее сторону полетели одна за другой живые и снулые плотвички, окуньки, густерки и другой улов, с которым не очень удобно приходить домой. Впервые в жизни выпи перед ней оказалось столько даровой добычи, что она, забыв о достоинстве и опасности, только успевала схватывать угощение. Да, кажется, еще и выбирать стала. Никто не считал, сколько хвостов исчезло в птичьей утробе, но всем было интересно, съест она все, набросанное перед ней, или не осилит. Не осилила. Постояла, поджав одну ногу, повернулась и пошла к берегу, не посмотрев никому в глаза своим бесстрастным взглядом. В тростниках она снова стала невидимкой, и кто долго не смотрел в ее сторону, даже спрашивал, а не ушла ли на другое место.

Это окончание зимней рыбалки запомнилось всем не столько приветливой погодой и жадным клевом, сколько почти неправдоподобным кормлением выпи.

За пятьдесят лет профессиональных наблюдений за птицами это была вторая встреча с выпью при дневном свете, хотя весеннюю песню «болотного быка» в полуденные часы доводилось слышать не раз. Только днем да еще при свежем ветре, когда шумят сухие камыши, когда и на земле и в небе от множества птичьих голосов тихой минуты не бывает, эта песня производит иное впечатление, нежели в полночном безмолвии. Она похожа на троекратный страстный мык быка. Именно быка, а не коровы. За эти звуки выпь называют водяным, болотным быком, бухалом, бугаем. Одно из степных полуозер-полуболот на левобережье Хопра именуется Бугаячьим: выпи на нем гнездятся ежегодно. Названия эти хорошо известны даже там, где самих птиц никто и в глаза не видел.

И уж вряд ли кто когда видел вблизи поющую выпь, поэтому очень живуча старинная небылица, будто птица, сунув клюв в воду, набирает ее в себя, а потом с ревом, словно из брандспойта, извергает обратно. И никто как-то не задавался вопросом, а могут ли цапли пить подобно голубям? А кроме того, выпь иногда поет и на сухом месте. В засушливом семьдесят втором, когда по некоторым озерам весной можно было ходить хоть в тапочках, самцы гудели там же, где и в прошлые годы. А на Битюге один бугай бухал несколько вечеров на прошлогоднем шалаше косарей.

Выпь — пример совершенной маскировки. Окраска и расцветка ее наряда, поза и поведение делают ее невидимкой там, где, кажется, и кузнечику не спрятаться. Полутора десятков жухлых камышинок вполне достаточно, чтобы большая птица стала среди них неразличимой даже для внимательного взгляда. На корову или кабана выпь просто не обращает внимания, но, заметив приближающегося человека, плавно поворачивается к нему грудью и вытягивается в струнку, да еще покачивается вместе со стеблями, если дует ветерок. Если под ногами нет дна, птица хватается длинными пальцами за тростинки и висит на них как гимнаст. Но в такой позе она не может обороняться: для удара ей нужно сложить шею, как змее. Поэтому от близкой опасности она всегда улетает, не пытаясь защищаться.

Живя у воды и на воде, выпь не боится этой стихии с малых дней. Она может сносно плавать, хотя на ногах нет перепонок. Опускаясь ночью на воду, птица со зрением не хуже совиного может ошибиться. Вытянув на всю длину ноги и не складывая крыльев, выпь плавно погружается в воду, но, не почувствовав опоры, одним взмахом легко и даже изящно поднимает себя в воздух, перелетая поближе к берегу. У нее и гнездо нередко лежит на плаву, как камышовый плот.

Со спины выпь темнее, чем снизу, что делает самку, сидящую на гнезде, незаметной. Темный пух птенцов — без всякого маскирующего узора, а в пере молодняк почти не отличается от родителей и пользуется шапкой-невидимкой без обучения.