Пришел срок рубить спелый луб в дальнем урочище Думского леса. Осенью лесник поставил деляночные столбики, а зимой лесорубы свалили и дубы, и ясени, и клены, и несколько лип, оставив лишь единственную кривобокую заморенную грушу с тремя живыми ветками и голым, как штык, сухим суком. Стволы увезли по санному пути, сожгли в кострах хворост, и весной убогое деревце распустилось белым цветом над голубым ковром подснежников.

И сколько же разной птицы потянулось на это приветливое, солнечное местечко! Песнями зазвенела вырубка, обещая новоселам гостеприимство и мирную жизнь. Заглядывали сюда луговые чеканы, чечевицы и плиски, словно прикидывая, а нельзя ли поселиться на травяном раздолье, пока не поднялся новый лес? Но вот пробудились в середине мая поздние дубы вокруг делянки, отцвели медуница и купена, а по мере угасания пестроцветья как-то беднела полянка и птичьими голосами. Наступил, наконец, день, когда единственным ее обитателем и хозяином остался красавец жулан, проводивший большую часть времени на сухом грушевом сучке. С него он, как караульщик, высматривал жуков и стрекоз, следил за округой, на нем и пел.

Пел тихо. Порой бег муравьиной колонны по пересохшему прошлогоднему опаду и слабый шелест молодой листвы заглушали его щебетание. От опушки было видно, как трепещет перо на его горлышке, но до слуха лишь изредка доносилось вроде как раздраженное или недовольное восклицание вполголоса. Но стоило подобраться поближе, как все явственнее, перемежаясь друг с другом, слышались с груши кусочки синичьих, овсяночьих, славочьих и чьих-то еще песенок. Все правильно, без фальши и заметных искажений, четко, но тихо. Пел вроде бы веселое, но поза и неподвижность свидетельствовали, что звуки эти не доставляют ему удовольствия. Не было в пении ни весеннего азарта, ни ликования: будто постылая обязанность, которую надо исполнять в радостное и приветливое майское утро.

Способность к звукоподражанию, к пересмешничеству в птичьем мире отнюдь не дар талантливых одиночек. Если, к примеру, среди миллиона скворцов найдется такой, кто ни разу в своей жизни не свистнет, не мяукнет, не покудахчет чужим голосом, — это не скворец. Другое дело, что среди тех же скворцов подражание обязательно и поголовно, а у мухоловок-белошеек к нему прибегают лишь те мастера, кому уже не хватает фантазии для импровизации, а еще хочется блеснуть чем-нибудь эдаким. Одним подражателям их одаренность служит лишь для собственной услады, другим — для утверждения превосходства над возможными соперниками без применения силы. Но у жулана, кажется, совершенно особая и вполне определенная цель.

Обычно птица-пересмешник не сразу повторяет понравившийся звук, а словно бы прикидывает: получится — не получится, подойдет — не подойдет. А жулан, как эхо — без всяких раздумий и репетиций. Поцвенькала на опушке овсянка и тут же услыхала в ответ свое же «зинь-зинь-зинь зинь-зиииии». Начала неторопливый счет на березе пеночка-теньковка и сбилась от неожиданности, потому что неподалеку ее голосом затенькал жулан. Он и синицу огорошил ее же колокольчиком, заставил прислушаться невозмутимую вертишейку...

Со своего наблюдательного поста на груше жулан без пауз и в разной последовательности по несколько раз продублировал соловья (да не одно колено), лесного конька, щегла, вертишейку, желтую трясогузку, скворца (его крик у гнезда), большую синицу, белошейку и серую мухоловку. Всех, кого слышал вокруг. Словно бы каждому из соседей тихо, но внушительно сказал на их языке, чтобы поняли
сразу, что место принадлежит ему и его семье. Владеть большой свободной территорией, где можно охотиться, не делясь ни с кем, все-таки надежнее: никто не перехватит добычу.

Так ли это на самом деле, проверить трудно. Однако где бы ни обосновалась пара жуланов, там словно бы сама собой создается зона отчуждения, в которой избегают поселяться мелкие птицы других видов. На одном дереве могут свить гнезда и жить в мире друг с другом иволга и зяблик, мухоловка и пищуха, горихвостка и пересмешка. Рядом с жуланом — никто. Птицы боятся угрюмоватого караульщика.

Да, этот маленький и нарядный сорокопут — птичий враг, самый мелкий из пернатых птицеловов, хотя и не такой профессионал, как перепелятник или чеглок. На птиц охотятся и самцы, и самки с одинаковой дерзостью, настойчивостью и умением, иногда помогая друг другу. Нападение на птенцов удается легко, за взрослыми птицами приходится гоняться, если не увенчался успехом первый бросок. Молодые жуланы, вылетев из-под родительской опеки, уже обладают родовыми приемами охоты, но им не хватает уверенности, чтобы напасть на крупную добычу.

А если предположить, что в пересмешничестве жулана не открытое и честное предупреждение, а злонамеренное коварство? Что, если он, спев на чужом языке, пытается спровоцировать легковерную соседку-черноголовку на поиск «соперника», проникшего в ее владения; подбить на выяснение отношений крошечную пеночку-весничку? Они прилетят, а он поймает без погони... Нет. Во-первых, ко времени усердной охоты на птиц жуланы перестают петь. Во-вторых, нередко жуланы с прилета поют голосами тех, кого слышали еще в пути, а то и запомнили с прошлого года. В-третьих, один из жуланьей родни, чернолобый сорокопут, который питается лишь насекомыми, тоже пересмешничает. Но его-то и не боятся ни зяблики, ни трясогузки, ни пеночки, потому что он лишь пытается изгнать их со своего участка, а чтобы кого всерьез обидеть, этого ни-ни.

Да и утверждать, что никто рядом не селится, — не совсем верно. Есть среди певчих птиц одна без собственных дурных наклонностей, не боящаяся жулана. Это ястребиная славка, которая, мало того, что без страха гнездится по соседству с разбойничком, но и осмеливается так гонять его, что он места не находит на собственной поляне.

Есть у жуланов повадка, присущая крупным сорокопутам: накалывать добычу, которую не проглотить разом, на колючку или затискивать ее в узкие развилки, чтобы отрывать по кусочку. Но эта манера проявляется не у всех жуланов и не в каждой местности. Большинство и для себя и для птенцов так и промышляют с прилета до отлета разной шести- и восьминогой мелочью — жуками и стрекозами, кузнечиками и кобылками, бабочками и пауками. Не замечено за жуланами в отличие от множества насекомоядных птиц пристрастия к вегетарианской пище: ни семян, ни ягод в рот не берут.

Самец на гнездовом участке держится всегда как напоказ. Но в интимной жизни пересмешник обыкновенно скрытен, и до сих пор нет полного представления, как ведут себя птицы при первой встрече, как происходит помолвка, чем поддерживается семейный союз. Смысл же случайно подсмотренных сцен бывает удивительно похож порой на душевный разговор дружных супругов, порой на неприятное объяснение, как случается и в жизни человеческой. Представьте себе: на кустике опушки с жучком в клюве сидит розовогрудый жулан, молча оглядываясь на стену леса за спиной. Из листвы выскакивает самка, принимает угощение, но к гнезду возвращаться не торопится. Птицы сидят рядом и молчат, как бы наслаждаясь мягким теплом опускающегося солнца. Но вдруг кормилец начинает часто и утвердительно кивать, как бы соглашаясь с чем-то, а после нескольких энергичных кивков, резко отводит голову в сторону, словно отрицая вздорный упрек.

А может быть, именно таким киванием жуланы убеждают в безопасности обстановки вокруг гнезда. Может быть, тот самец был новым, занявшим место погибшего основателя семьи. Ведь при своей безрассудной отваге при защите участка жулан и сам может расстаться с головой. Защищая потомство, он бросается не только на дятла или сороку, но может напасть и на тювика. А это уже слишком рискованно: ястреб есть ястреб.

У больших и сильных смелость — не столь великое достоинство. А вот чтобы с воробьиным ростом не спасовать даже перед человеком — это ли не верх бесстрашия! В июне 1959 года у меня произошла незабываемая встреча с одним таким удальцом, который свил гнездо в гуще огромного и непролазно-колючего куста шиповника. До его постройки можно было дотянуться лишь в толстой кожаной рукавице до плеча. И когда я осторожно раздвигал ветки, чтобы заглянуть в птичью колыбель, самец не старался тревожными криками или иным обманом отвлечь меня, а открыто угрожал применить силу с расстояния всего-то вытянутой руки от лица. Ухватившись крепкими ногами за сухой прут, он стоял, как богатырь перед чудищем, сердито покрикивая и воинственно размахивая двухцветным хвостом. И как знать, дотронься я до гнезда, может и получил бы заслуженный удар клювом.

Есть у жуланов (по крайней мере тех, что живут в Черноземье) одна особенность, на которую я обратил внимание прежде, чем заинтересовался их поведением: в одном лесу легче найти пять-шесть гнезд этих сорокопутов с разными по расцветке яйцами, нежели два-три с одинаковыми. Каких-либо различий во внешности самок-соседок не отыскать (как и у кукушки), но одна несет яйца телесно-розового цвета с мелким малиновым крапом, другая — цвета топленого молока и едва различимыми пятнышками, в гнезде третьей яйца почти белые, а крапинки на них сероватые и коричневатые; у четвертой скорлупа как дымка летнего неба, у пятой... И разброс пятнышек, и размеры их тоже разные: то они образуют четкий поясок у тупого конца яйца, то рассеяны довольно равномерно, то поясок едва обозначен и сдвинут к середине.

Ну, а птенцы во всех гнездах — словно двойники.

Жуланы: европейский (1), среднеазиатсиий (2). сибирский (3) и жулан индийский (4).