Весна раскрашивает пойменные луга и берега степных озер в два цвета: зеленый и желтый. Сначала, еще в апреле, пушистыми цыплячьими сережками одеваются ивняки. Потом по остаткам разливов выставляет свои пышные букеты водяной первоцвет калужница. Следом по зеленому ковру рассыпает солнечные блестки чистяк. За ним, уже приподняв свои соцветия повыше, зацветают сурепка, лютик и крупка. И не только у воды господствуют два весенних цвета: вдоль всех дорог тянутся по обеим обочинам желто-зеленые ленты одуванчиков.

Но сколько бы ни было вокруг цветочной желтизны, нельзя не заметить на лугу изящную желтогрудую птицу, которая то раскачивается, балансируя длинным хвостиком, на кончике прутика или сухого травяного стебля, то семенит по подсыхающей тропке, то с возмущенным писком преследует летящего мимо луня. По голосу, по стилю полета, по манере бегать и качать хвостиком в ней угадывается близкая родственница белой трясогузки. Но та прилетает, когда у речных берегов, обозначая русло, зазмеятся мутнеющие закраины, а желтая — когда уходит полая вода и реки возвращаются в берега. Ее местообитание — травяной простор, и она большую часть жизни проводит на ногах. Лишь однажды, и то при чрезвычайных обстоятельствах, довелось увидеть ее на ветке высокого дерева. И гнездо у нее на земле под прикрытием травы: одного листа одуванчика или подорожника достаточно, чтобы надежно скрыть его от постороннего глаза. К тому же хозяева и их соседи-сородичи своими повадками умеют отвлечь охотника за чужим или просто любопытного искать гнездо в стороне от того места, где оно находится.

Это обстоятельство было главной причиной того, что много лет не удавалось мне проследить судьбу хотя бы одной пары плисок, как иначе называют желтых трясогузок. И только весной 1979 года узнал я почти все подробности их жизни на родине.

В конце тихой безлунной апрельской ночи на маленький, круглый, как блюдце, полевой лиман опустились четыре желтогрудых самца. По крайней мере еще столько же самцов пытались присоседиться к этой четверке. Но, наверное, того лимана только-только хватало на четыре семейных участка, и каждого из запоздавших встречали одинаково неприветливо, не позволяя им даже отдохнуть у воды. Похоже, правда, что хозяева сами не знали четких границ своих участков, но у каждого был особо охраняемый небольшой центр территории, куда соседям летать не позволялось. У одного это было место вокруг высокого прошлогоднего стебля борщевика, у другого — куртинка ракитника, у третьего — присадистый ивовый куст, у четвертого — пара кочек возле самой дороги.

И с этих кочек, кустиков и сухой дудки все они день-деньской выкрикивали односложный и однообразный призыв-приглашение. Никто и на минуту не покидал место, которое выбрал. Казалось, что от этого бесконечного повторения осипли птичьи голоса. То один, то другой вскидывали головки в голубоватых шапочках, и вырывался из клюва какой-то простуженный писк. Время от времени то один, то другой, но без всякой очередности взлетали, часто трепеща крылышками, опускаясь на соседний кустик. Каждый старался быть заметнее. Но зато все они были лишены возможности выбора: какая прилетит, с той и будет выводить птенцов, Владея территорией, хозяин словно бы привязан к ней и не может отправиться в свободный поиск.

Их ожидание длилось ровно две недели. В прекрасное, безмятежное майское утро «исчез» тот, чей пост был на сухой дудке борщевика. На лимане с небольшим опозданием появилась первая самка. Она без колебаний сделала выбор — может быть, только потому, что ее избранник проснулся раньше других. Ведь все четверо были, как близнецы, одинаковы — перо в перо — нарядом, никто не выделялся голосом, и участок у каждого был не меньше и не хуже, чем у соседей.

Счастливец же, став семьянином, повел себя на отличку. Он ходил в траве, чуть поодаль хозяйки, пушился, веером разворачивал черный с белой каймой хвост, что-то щебетал неразборчиво и негромко, выказывая своим поведением, скорее, не восторг, а смущение и некоторую робость, словно бы не верил в свою удачу. Но зато с какой смелостью бросался он теперь на ворону, пролетавшую мимо, хотя еще за день до прилета самки не обращал на нее внимания. Не давал он и луню спокойно поохотиться возле лимана, а кукушку, которую, вроде бы, не узнавал еще вчера, выпроваживал с особой настойчивостью.

Самка попадалась на глаза еще реже, но не потому, что нарядом тусклее самца, а потому, что сразу же, запомнив границы участка, принялась за строительство гнезда, будто стремясь поскорее наверстать несколько упущенных дней, будто и не было дороги в шесть или семь тысяч километров — с ветрами, дождями, туманами и другими испытаниями. Ловкая, энергичная, свежая, ладная, перышко к перышку (нет на речных берегах, озерах и лиманах птицы стройнее и изящнее) , деловито сновала она по участку, собирая сухие травинки. Ее острый глаз нашел несколько шерстинок, упавших с коровьих боков еще прошлой осенью, и чье-то потерявшее цвет перышко. Ноша не тяжела, и, наверное, вся постройка весила меньше птицы, но сколько же пришлось прошагать, чтобы найти и выбрать именно то, что нужно для гнезда. Особых требований к материалу нет, но собирать его поблизости от гнезда рискованно. А как только раздавался тревожный писк бдительного сторожа, она мгновенно выпускала из клюва былинку и вела себя, как будто никаких забот у нее не было.

Первая прилетевшая на лиман самка оказалась и последней. Остальные либо стороной пролетели, либо у плисок есть какой-то перебор самцов. Такие неудачники, не дождавшись пары, покидают занятые участки и, объединившись в холостяцкие компании, кочуют где придется. В конце весны — начале лета их можно встретить даже в сухой, начавшей выгорать безводной степи. В такие кочевые группы нередко собираются самцы двух-трех подвидов, в них могут быть птицы из Заволжья, Причерноморья, с Русской равнины. Трое холостяков с лимана, оставив безнадежное ожидание, дня через два или три, кто пешком, кто лётом, стали подбираться к участку счастливца. Драк и серьезных стычек не было, но тому в эти дни пришлось туговато.

На строительство гнезда ушло всего два неполных дня. Но только через три дня в него было отложено первое яйцо, и через шесть дней самка стала наседкой. Несколько раз за день она вставала с яиц, чтобы покормиться, а в самые жаркие часы на минутку убегала к воде искупаться и напиться. У самца же как-то быстро угасла агрессивность к тем соплеменникам, которые случайно или намеренно вторгались на его участок. Правда, и характер намеренного вторжения стал иным.

Май того года на верхнем Дону выдался сухим и жарким. Степные озеречки, верховые болотца и большие лужи снеговой воды высыхали на глазах. Ночами скакали от них лягушки, утки пешком уводили утят к большой воде. На лимане к концу месяца вода удержалась только в одном углублении как раз на семейном участке плисок. И какие только птицы не летали к этой яме, чтобы и жажду утолить, и освежиться в полуденный зной. Были среди них и другие плиски. Самки-наседки купались быстро, выходя из воды, не отряхивались, а сразу летели к гнездам, чтобы успеть лечь на яйца. Самцы же уделяли удовольствию столько времени, сколько хотели. Они плескались, расстилая широким веером по воде белокаемча-тые хвосты, чистились на бережку и снова забегали по грудь в воду. А хозяин неторопливо семенил у края травяных зарослей, как бы присматривая, чтобы гости больше ничем, кроме купания, не увлекались, мух, гусениц, улиточек не ловили. В их присутствии он никогда к воде не подходил, хотя зной и его допекал не меньше. И когда прилетала на лиман кукушка, на тревожный писк хозяина с дальних угодий прилетали другие самцы и, окружив свою обидчицу, всяко окрикивали ее, пока та не улетала, после чего хозяин как бы заявлял доброхотам: «Разлетайтесь и вы поживее!».

Спустя четыре с половиной недели со дня откладки первого яйца опустело гнездо плисок. Рано утром пятеро слетков ушли пешком из-под кустика одуванчика. Под скорлупой шестого яйца жизнь не зародилась. Всех их взял под свою опеку отец, а мать уже на следующий день принялась за строительство второго гнезда неподалеку от первого. Пара в это время уже могла владеть всей травяной низинкой, но самка не вышла за те границы, которые в день встречи показал ей самец. Следить за птицами стало труднее: во весь рост поднялись луговые травы. И меня удивляло, как точно маленькая строительница выбегала к гнезду с любого направления, не поднимаясь на крыльях над густыми зарослями вейника и плакун-травы.

Со второй кладкой, со вторым выводком многих плисок, за исключением тех, что гнездятся на некосимых заповедных лугах, настигает почти неотвратимая беда. В середине июня начинается в наших местах сенокос. Трясогузки разом лишаются травяной защиты, а многие гнезда остаются погребенными под толстыми, тяжелыми валками. И это — катастрофа ежегодная. Слетаются на луга все записные разорители гнезд: вороны, грачи, сороки. Неторопливо расхаживая по стерне, они легко находят то, что было надежно скрыто от постороннего глаза. Одну сороку, одну ворону еще как-то можно было бы отвлечь, обмануть, отпугнуть, но что поделать с целой шайкой?

Плискам свойственна очень сильная привязанность к местам гнездования, и они упорно не хотят покидать луга, где им ежегодно не дают вырастить второй выводок. По непонятной причине они не задерживаются там, где условия жизни для них кажутся идеальными. (Долго не могли найти ни одной гнездящейся пары на девственных лугах Хоперского заповедника. Хотя перед отлетом целые стаи плисок собирались в пойме Хопра в одних и тех же урочищах.)

Многим популяциям желтых трясогузок (и не только их), испокон веку гнездившихся в долинах равнинных рек, большой или даже непоправимый урон нанесло создание водохранилищ. Возможно, что некоторые популяции просто-напросто прекратили свое существование. Весной 1972 года было затоплено 70 квадратных километров поймы Воронежа. Плиски вернулись на его берега вовремя и вели себя как при высоком половодье: «Подождем, мол, немного — места всем хватит». Но вода, наоборот, все прибывала. Стали прилетать самки. И массой птиц овладело беспокойство: без территории не может быть и семьи. Казалось, что плиски, помыкавшись у родных берегов, перелетят на луга Усмани или Дона, где не было разливов (предшествующая осень была без, дождей, а зима — без снега) и до которых лететь было минут пять—десять. Но ни на Дону, ни на Усмани, ни на Воронеже выше водохранилища плисок не прибавилось. Некоторые пары, правда, загнездились на ближних полях, а кое-кто пытался устроиться даже на городских газонах, но, конечно, безуспешно.

Ну, а у нашей пары и со вторым выводком все сложилось благополучно. Почему-то в то лето не пришли косари на лиман, не пригоняли туда и скотину. Так что там к племени плисок прибавилось девять молодых птиц.

Желтая трясогузка (вверху), она же в полете и ее ближайшие родственницы — трясогузки белая (в середине) и горная (внизу).