Осенний перелет многих птиц начинается не с приходом осени, а еще в разгаре лета. Однако в июле и в августе заметна лишь убыль птичьего населения, но не его движение, ибо почти все ранние пернатые путешественники летят ночами, да и в стаи к тому же не собираются. Когда же запас светлого времени, накопленный с мартовского равноденствия, подходит к концу, то уже засветло, в одиночку и стайками держит путь перелетная птица в ту сторону, откуда летела весной. В ненастье поторапливается, в хорошую погоду, наоборот, останавливается в кормных местах.

На сельских огородах, полого спускающихся к маленькой речке, каждую осень, сменяя одна другую, останавливаются небольшие стайки белых трясогузок. Своим поведением, не проявляя ни интереса, ни неприязни друг к другу, изящные, длиннохвостые птицы создают впечатление, будто собрались на перепаханной полосе случайно. Одни в какой-то задумчивости стоят на сухих комьях, другие без обычной для них суетливости ходят среди них, склевывая с земли мелких жучишек, вялых мух, крылатую тлю, паучков. К концу дня будто бы полное безразличие овладевает всеми. Все молчат, как перед прощальным расставанием. Но еще до того, как солнце опустится за позолоченный лес на высоком берегу, по какому-то неуловимому сигналу большинство трясогузок взлетает и, не выстраиваясь, высоко не поднимаясь, берет курс почти точно на юг. Их торопливо догоняют еще несколько птиц, но три или четыре так и остаются на огороде, словно связные для следующей стайки, чтобы та мимо не пролетела.

Полгода проводят белые трясогузки иа Русской равнине, полгода — в отлете. Весной летят они навстречу ледоходу, не всегда успевая к вскрытию рек, к началу половодья, но все равно рано, на волне первого настоящего тепла. Осенью улетают, не дожидаясь прихода бабьего лета. И все эти полгода птицы везде на виду, встреча с ними одинаково вероятна и в моховой заленской тундре, и в бетонно-асфальтовом центре большого европейского города, у избушки лесника в таежной глуши, у степного прудика с ракитами, на берегу лесной речки, и там, где даже жиденького родничка не сочится поблизости. Деловито и спокойно, как дома, расхаживает трясогузка, покачивая хвостиком, по двору большого автобусного гаража, бегает по крышам современных полунебоскребов, по бобровой плотине или навесу над коровьими кормушками, нигде не злоупотребляя добрым расположением человека. На пролете может она в одиночку невесть откуда появиться возле экспедиционных палаток на пустынном плато Устюрт, половить там мух, пощебетать немного, словно специально прилетела подбодрить полевиков, и снова исчезнуть.

Она и для гнезда найдет место, где угодно. Может построиться в маленькой пещерке под дерниной берегового обрывчика, в поленнице на лесосеке или возле сарая, под крышей саманной мазанки, в штабеле кирпичей или пустотелой бетонной плите, на свежем выворотне и на конструкциях мостов, которые чуть ли не ежеминутно с грохотом сотрясаются от проносящихся поездов или груженых трэйлеров. Не раз находили гнезда белых трясогузок под капотами двигателей, и не только тех, которые подолгу бездействуют. Плотное и толстое основание гнезда, как подушка, предохраняет от перегрева, а постоянная вибрация, видимо, не помеха ни яйцам, ни птенцам, ни наседке.

Но и в таких укромных и надежных местах отыскивает гнезда трясогузок кукушка. Белая трясогузка одна из самых безотказных воспитательниц птенцов обыкновенной кукушки. Некоторые пары даже как-то почти покорно воспринимают роковой визит птицы, которая меняет их яйцо на собственное, относятся к нему как в чему-то неизбежному. Потеря собственного выводка и заботы по выращиванию подкидыша не служат им предупреждением на будущее. Одна и та же самка может становиться каждый сезон приемной матерью кукушонка и доводить воспитание чужого потомка, а возможно, и своего будущего обидчика, до благополучного конца, если только кукушка сама не испортит дело, подложив в одно гнездо два яйца.

Полагать, будто все, что находится в гнезде, принимается трясогузкой-наседкой как собственное яйцо, нельзя. Она выбрасывает посторонние предметы, чем-то похожие на яйца, но никогда не делает этого с подкидышем. И это еще не самое удивительное. Когда кукушонок начнет выбрасывать ее птенцов, то нередко выталкивает их прямо из-под нее, когда она греет гнездо. Птица только вздрагивает при каждом тычке снизу, не интересуясь подозрительной возней под собой, не проявляет беспокойства, когда из-под ее перьев появляется голый птенец и сваливается за край гнезда. В эти минуты выражение черных глаз-бусинок на белых щечках кажется неодушевленным.

Пока самка строит гнездо, пока насиживает, самец явно тяготится вынужденным бездельем и бывает откровенно рад, если в эти дни удается подраться с кем-либо из соседей, залетевших на его участок. Возможно, что и сам он с той же целью готов перелететь границу. У тех, кто поселяется где-нибудь на отшибе, такой возможности не бывает, и длиннохвостые задиры кидаются даже на таких птиц, которым не всегда безопасно попадаться на глаза. Те, которые гнездятся рядом с человеком, нередко находят выход боевому пылу в стычках с соперниками из Зазеркалья: обнаружив случайно свое собственное отражение в оконном стекле, самец будет ежедневно, когда захочет, сражаться с «чужаком», не узнавая в нем себя.

Но с вылуплением птенцов самец сразу же становится самым мирным семьянином, отдаваясь с утра до вечера одной заботе: кормить птенцов. Во время насиживания самка, проголодавшись, сама наскоро ловила насекомых, которые попадались вблизи, и быстренько возвращалась обратно. Самец не покормил ее за эти две педели ни разу и держался от гнезда в сторонке, но первую муху птенцам принес он. И первые дни, пока мать не могла оставить их без своего тепла, отец — главный кормилец потомства. По сравнению с его чадолюбием материнское отношение к собственным детям кажется прохладным. Он пытается кормить даже выброшенных кукушонком птенцов, на которых самка и не смотрит. А когда кукушонок-слеток, ростом уже со взрослую кукушку, еще пищит, следуя за прекратившими кормить его приемными родителями, самец поймает ему муху-друтую, самка же и не обернется.

После вылета второго выводка, если только его судьбой не распорядится кукушка, трясогузки оставляют свои участки. От семенной привязанности не остается и следа. Днем ни молодняк, ни взрослые птицы не проявляют друг к другу ни интереса, ни внимания. Однако к ночи собираются вместе и летят на общие места ночевок. Это чаще всего бывают густые тростниковые заросли на озерных мелководьях или в речных затонах. Первыми, пораньше, туда прилетают скворцы, потом — касатки, и уже в сумерки, почти украдкой, появляются трясогузки и тут же прячутся в зеленую чащу, где к ним ни снизу, ни сверху не подобраться.

Трясогузки всех видов, в том числе и белая,— певцы довольно посредственные. Самцы поют весной, поют в начале лета и в погожие дни ранней осени, когда они в одиночку снова занимают участки. Их пение, особенно осенью, удивительно похоже на разговор с самим собой. Будто задает птица вопрос и тут же сама себе отвечает, не раскрывая клюва. Вопросы короткие и вроде как одинаковые. Ответы подлиннее, разные и торопливые. И все это как бы между делом: то за мухой подпрыгнет, то с травинки что-то склюнет, то на земле поймает. Но занятый пением и охотой хозяин участка внимательно присматривается ко всем пролетающим мимо. У него в эту пору и задиристость появляется самая что ни на есть весенняя. Но поскольку соперников из своего племени близко не оказывается, гоняется он за касатками, отгоняет прочь горихвосток, даже пустельгу припугнуть пытается. Однако на весь день его ретивости, как и у осеннего скворца, не хватает, а перед отлетом он и вовсе остывает к этому патрулированию.