Весна с нормальным, выровненным ходом погоды, когда события в живой природе сменяют друг друга чуть ли не с календарной точностью и последовательностью, для меня как-то неинтересна. Необычные же сезоны, наоборот, богаты неожиданными сюрпризами и маленькими открытиями. Так бывает, когда весна только распахнет крылья и как бы споткнется, не осилив первым приступом свою предшественницу. Холодные ветры надолго заколодят ей все дороги, и начнется путаница, нарушится очередность кому за кем прилетать, распускаться, просыпаться, зацветать. И когда после затяжного ненастья хлынет наконец-то на мелеющие разливы, поля и леса настоящее тепло, привычный порядок из-за спешки установится не сразу. В 1987 году из-за частых снегопадов и ночных морозов апрель погодой напоминал ноябрь. Словно бы нехотя раскрывались бутоны лесных первоцветов, помалкивали пернатые певцы, и хороший вечерний концерт черного дрозда довелось послушать, когда в еще неодетом лесу засвистели первые иволги.

Солнцу оставалось пути до горизонта не более, чем на час, и дневная жизнь леса понемногу утихала, утомленная собственным буйством вешних страстей. Еще пощелкивали, роняя крылатые семена, нагретые почти жаркими лучами сосновые шишки; чмокали, падая с кривой березы, из расковырянной дятлом ранки тяжелые капли-слезы; слабел шелест сухих листьев под тысячами лапок стягивавшихся к дому муравьиных колонн. Звенели синицы, овсянки, малиновки, но главную партию, не слушая никого из соседей, вел сидевший в белоствольной чаще черный дрозд. И чем
ниже клонилось светило, тем большую силу набирал его голос, глуша остальные звуки. Вернее, они сами затихали к ночи, а казалось, будто смолкают, не выдержав состязания с красивым чистым свистом лесного чародея.

Трудно сказать, сколько поколений черных дроздов владело этим местом, но ни одна весна на моей памяти не проходила тут без их песен. Здесь, благодаря тихой торжественности обстановки, концерты даже посредственных исполнителей оставляли неизгладимое впечатление. Сухой, песчаный бугор возвышается меж двух небольших болот, превращенных снеговой водой в чистые озерца, окруженные белоствольем молодого березняка. На бугре, не спускаясь близко к воде, сотни две столетних, одна к одной, сосен, под пологом которых стелются мягкие ковры боровых мхов. А по всему склону между березами и соснами расцветает в апреле таинственная сон-трава.

И надежно пристроить гнездо можно тут без проблем. По всей низине достаточно старых, полуистлевших пней и разлапистых выворотней, любимых и другими дроздами. А весь березняк опоясан густыми самосевными сосенками, которые лоси и олени превратили в подобие живой декоративной изгороди. Гнездо скрытно и втихомолку строит осторожная самка. Она же и место для постройки выбирает. А этим местом может быть куча хвороста или забытая поленница, буреломный ствол, подпертый еще крепкими ветками, низкая развилка лещины или бузины, ветка молоденькой ели или столетнего дуба, подножие старого дерева с выпирающими корнями и ниша-пещерка под нависшей дерниной в лесной канаве. В лесу все гнезда приземлены и могут располагаться даже ниже уровня земли. Городские дрозды поднимают свои постройки на десятиметровую высоту. В лесу — низко, но спрятано искусно и надежно, в парке — почти безо всякой маскировки и ухищрений. В городах же Западной Европы черные дрозды нередко прилаживают свои гнезда по-воробьиному — на домах, между стенами и водосточными трубами, под крышами и балконами. А стиль и материалы для постройки всюду одни и те же: тонкие прутики, растительная ветошь, мох и обязательно земля. Земли может быть так много, что в сырых местах дроздиные гнезда бывают жилищем для нескольких дождевых червей, попавших туда маленькими червячками или даже еще не вышедшими из коконов.

К западу от линии, соединяющей Каспий с Финским заливом, черный дрозд считается оседлой птицей, и, чем ближе к берегам Атлантики, тем слабее у птиц тяга не только к перелету, но и к недалеким кочевкам. И вместе с тем в том же направлении возрастает численность птиц, безвылетно живущих в деревнях, городках и городах. Эти горожане остерегаются людей не более, чем давние и постоянные наши соседи воробьи. Но всегда ли был там таким соседом черный дрозд?

«В Европе черный дрозд нигде не редкость, но и нигде не встречается очень часто. Лесистые местности с густыми чащами и мелким кустарником, особенно если по ним протекают реки или вообще есть вода, составляют его любимое местопребывание; зимою он является на местах прогулок, в публичных садах и открытых изгородях... Любопытная и внимательная птица прежде всех замечает все необыкновенное и всегда умеет различить действительную опасность. Поэтому ее осторожность всегда внушает ей прежде всех обратиться в бегство», — писал Альфред Брем в середине XIX века. И не причастен ли сам знаменитый зоолог, призывавший соотечественников охранять птиц, к переселению лесных отшельников на постоянное жительство рядом с человеком? Ведь и у нас этот призыв привел к тому, что синица, ворона, сорока перестали быть только зимними гостьями городов.

Я был на родине А Брема в немецком городке Рентендорф в середине зимы (хотя какая же это зима, когда в начале февраля цветут на грядках маргаритки и анютины глазки и пылит лещина?). Видел там на газонах и в аллеях множество черных дроздов. По утрам, если небо не было затянуто тучами, многие из них пели. И при первой встрече с уличным певцом бесследно улетучилась зависть к тем, кто может слушать птичьи песни почти круглый год. Как говорится, отлегло от сердца.

Стоя на крыше автобусного павильончика, радуясь утреннему солнцу, пел черный дрозд. Какое-то шепелявое бормотание и визгливое скрипение без намека на
складный мотив. Такие нашим мастерам не то что в соперники, в подголоски не годятся. Никого не порадуют, никому удовольствия не доставят.

Однако в соседнем городке я понял, что слышал кого-то из начинающих, с непоставленным голосом и безо всякого певческого опыта. На вершине высокого дуба неторопливо и четко, как и полагается таланту, высвистывал звучные рулады настоящий артист. А белогрудые чайки на телевизионных антеннах соседних домов стояли как благодарные слушатели. Тот день был по-весеннему тепел, но не по-весеннему короток, и, не обманываясь погодой, ни один из дроздов не посвистел даже самую малость перед вечером. А ведь все богатство и прелесть певческого дара черного дрозда в его вечерней весенней песне, где бы он ее ни пел.

...Тени деревьев становились одной большой тенью леса. Покряхтывая, протянул над вершинками березок вальдшнеп. Над еще теплым склоном вихляющим полетом закружили летучие мыши, ловко схватывая гудевших хрущей. Голос дрозда как бы окреп, свист стал звучнее и глубже. Наладился и строй песни: пяти- и семисложные колена разделялись четкими паузами. И до того внятны были те слова-слоги, произносимые мягким свистом, что не требовалось их перевода на понятный язык. Ни резких выкриков, ни трескотни. Этим звукам трудно найти подходящее сравнение или передать их словами, хотя выразительность вечернего речитатива завораживает настолько, что кажется таинственным заклинанием. Если бы мысленно удвоить темп дроздовой песни, то из птичьих свистов сложился бы интересный плясовой наигрыш, напоминающий «Камаринскую».

Спокойно, едва оглянувшись по сторонам, как оглядывается выходящий из дому человек, вышла из норы лиса и неторопливой рысцой направилась через бугор к другому болотцу ловить для лисят водяных крыс. Линька еще не тронула ее зимнюю красоту, и пышная шубка выглядела в тени как новая. Лиса, может быть, и была лишена чувства восхищения, но размеренно-торжественное пение соседа, наверное, В1гушило ей уверенность, что вокруг все спокойно. Коль поет без запинок и лишних криков, значит видит сверху, что никакой опасности поблизости нет. А может быть, лисе придала уверенность древняя вера лесных зверей в черного дрозда. Тот же Брем писал, что вовсе но сорока, а черный дрозд ненавистен охотнику, потому что его встревоженное покрикивание хорошо известно в лесу, и, слыша его, звери убегают заблаговременно.

Солнце опустилось за лес, и уже должен был закончиться концерт, а дрозд все свистел и свистел, видимо, возмещая то, что не допел из-за ненастья. Бесшумно ушла лиса, бесшумно кружили мыши, хором стонали в воде бычки-жерлянки, и в небе возник еще один звук, похожий на замирающее гудение приспущенной басовой струны, свитой в старину из бычьих жил. Это взлетел старый сосед и партнер дрозда по вечерним концертам — бекас. Стремительно разгонялся он по кругу и, развернув хвост, бросался вниз, а через секунду дрожащее блеяние долетало до земли как аккомпанемент звучным руладам дрозда.

Тускнели краски дня, превращаясь в черноту, зажглась, не мигая, волчья звезда над бором. И хотя света было еще достаточно, чтобы различить под пологом сосен обломленные снегами веточки, чего-то, к чему уже привык глаз, там не хватало. А вот чего конкретно я так и не мог сообразить. На месте остались все кустики сон-травы, а кроме нее на голом склоне не росло ничего. Но какая-то потеря все же ощущалась. А пока я гадал, и луна взошла, и мыши улетели, и дрозд замолк, и опустился на болото бекас...

Первые звуки гимна майскому дню раздались в лесу еще до рассвета, и снова всех их перекрывал голос черного дрозда. Наверное, он первым увидел солнце, стоя,
словно хозяин всего урочища, на самой макушке сосны, чуть отступившей от своих сестер. Оперение певца поблескивало в утренних лучах, но не вороненым отливом, а словно бы сосновый уголь на свежем изломе. Желтый клюв сиял как лепесток горицвета, а тонкое золотистое кольцо вокруг черного с искоркой глаза было видно издалека. «Тиу-до, тиу-ди, фио-ли-ит!.. Тио, фиу-о-ти-ит!.. Фи-а-фи, о-хи-ди — иии!» И, как украдкой, едва различимо вблизи: «Ци-фи, ци-фи, ци-фи» — почти игриво и по-синичьи.

Певец наслаждался мягким теплом первых лучей, а внизу еще лежала сплошная, холодная и росная тень. Зябли пальцы, но зато исчезло смутное ощущение вчерашней вечерней пропажи. И вмиг стало понятным загадочное название сон-травы: по всему бугру спали цветки борового первоцвета. Побледневшие и плотно закрытые, они поникли головками, как в настоящем сне. Цветки постарше, покрупнее, которые расцвели первыми, почти касались кончиками сложенных лепестков мертвой хвои, сквозь которую пробились к свету. Те, которые помоложе, закрылись не так плотно и склонились как бы в полупоклоне. И совсем прямо стояли те, чьи закрытые бутоны еще не выдвинулись из пушистого остроконечного венца, который поддерживал их, не давая поникнуть. Капельки росы поблескивали на кончиках венца, а серебристый пушок скрывал фиалковый цвет лепестков.

Крепко убаюкал лесной чародей цветочную полянку. Казалось, что и утром старался он тем же напевом продлить свое колдовство и не дать цветкам проснуться. Но мешали ему зяблики, лягушки, солнце. Оно все-таки заглянуло под сосны, и медленно-медленно распрямились и раскрылись пушистые цветки с золотой начинкой. И словно бы поняв, что при свете его свисты не имеют вечерней магической силы, дрозд сорвался с зеленой вершины и скрылся в своем березняке, успев на лету произнести с растянутой паузой два полных колена.

Вот такие были у меня в ту весну среди других маленьких открытий и эти два. Может черный дрозд петь и на лету. А сон-трава — потому, что засыпают ее цветки на ночь.

Летом после вылета первых птенцов многие пары черных дроздов, не покидая семейных участков, отдаются заботам о втором выводке. В это время слабеют птичьи хоры, смолкают соловьи, и новые песни черных волшебников звучат в лесном сумраке. Но прежнего впечатления, которое оставляли эти посланники весны в еще не одетом и не совсем проснувшемся лесу, когда на березах только зарождалась зеленая дымка, уже не остается, даже при встречах с самыми одаренными. Птичья песня не становится беднее или бледнее, но среди цветущих лип в полуденные часы как-то уместнее воркование разомлевшей от жары горлицы, нежели мечтательно-плавные переливы сильного свиста. Что ж, всему свое время.