Бывают и начале лета совершенно безлунные ночи, когда месяц появляется на небе чуть раньше солнца и прячется за горизонт еще до полного заката лисиного светила. Поэтому в полночь свет бывает только от светляков да от звезд. А и пасмурную погоду и вовсе непроглядный мрак царит над лугами и речкой, которая угадывается лишь по слабому блеску ее вод. И кажется, что в такую темень должны если и не спать, то помалкивать и сидеть смирно самые ночные звери, птицы и гады.

Однако зудят у лица надоедливые комары-кусаки. Просяще свистят на опушке невидимого леса голодные совята, но вскоре один за другим замолкают — значит, родители покормили. Стонут в затонах и на староречье жерлянки-бычки. Где-то в старых ветлах тюкает таинственная силюшка. А у самого берега в высоких, почти в рост человека зарослях полыни — божьего дерева свистит и щебечет, прищелкивает и стрекочет самая маленькая пересмешница — тростянка.

Эти свисты и щебетание похожи на технически очень хорошо сделанную магнитофонную запись всевозможных птичьих голосов, из которой, однако, вырезали то, что поскладнее и поблагозвучнее, а остальные кусочки ленты склеили как попало и запустили, приглушив звук, на всю ночь: слушайте, мол, пока не надоест. Одни кусочки в той беспорядочной «записи», без конца и без начала, угадываются сразу, другие приходится расшифровывать, мысленно замедляя их темп, в третьих нет ничего знакомого. Наверное, подобрала их пересмешница где-то на пролетном пути или на берегах африканских озер, где зимовала и наслушалась тамошних птиц. Никакого порядка и этом наборе звуков нет: тростянка повторяет их без всякой последовательности. Временами торопливый поток звуков прерывается отчетливым, резким чеканьем, будто на мраморную доску падают один за другим два-три маленьких стальных шарика. Это «чек-чек-чек» и есть единственное собственное колено тростянки во всем наборе чужих голосов, и произносится оно всеми птицами на наш слух одинаково.

Пересмешников в наших краях немало, но все они, кроме варакушки и тростянки, поют только днем. А эти в разгар певческой поры не умолкают круглые сутки, и остудить их пыл может только грозовое ненастье. Но у варакушки и мастерство и память музыкальная, кажется, послабее, чем у ее соседки, которая, во-первых, никому, кроме птиц, не подражает, а, во-вторых, передает чужие голоса так натурально, что их тембр и тональность те же, что и у настоящих обладателей. Кое-кто из них даже поддается обману, слыша свой родовой сигнал оттого, кому самому вовсе непонятно его истинное значение.

Одна такая пичуга, поселившаяся возле берегового обрывчика, день-деньской будоражила колонию береговых ласточек, то и дело выкрикивая сигнал их общей тревоги. И всякий раз, слыша его, сотни береговушек прерывали работу и устремлялись прочь от своих норок. Может быть, сигнал этот ни разу не совпал с действительно опасной ситуацией — нападением чеглока или визитом лисы, но ласточки, не замечая никакой фальши, стремительно уносились от обрывчика, как только тростянка среди мешанины непопятных им звуков выкрикивала на их языке: «Спасайся!». Не видя причины беспокойства, стая быстро успокаивалась, и птицы возвращались к норкам, и снова тонкие струйки песка текли из отверстий в воду, пока тростянка снова не взвизгивала — «тревога!»

Береговушки так и не привыкли к бесконечным провокациям, не смогли хотя бы раз оставить ложный сигнал без внимания. Вряд ли у тростянки было намерение таким образом отделаться от «многолюдного» соседства. Нельзя считать ее поведение птичьим озорством. Просто она выбрала у береговушек то, что больше пришлось по вкусу — резкий писк. А береговушки не выдержали. Покинув «опасное» место и недостроенную «недвижимость», они все переселились на другое колено речки.

Иначе относились к знакомому сигналу в исполнении тростянки желтые и желтоголовые трясогузки. Может быть, потому, что она выкрикивала их тревожное «псюип-сип» почти вдвое быстрее, чем нужно, а может быть, потому, что каждая трясогузка в луговом поселении могла сама мгновенно оценить обстановку и понять, откуда исходит этот писк, которым они предупреждают о приближении человека, собаки, луня. Так или иначе, но всерьез трясогузки на «провокации» тростянки не поддавались.

Тростянку легко опознать по манере пения. Такой нет ни у кого из пернатых обитателей луга. Если есть на ее территории хотя бы один прошлогодний сухой кустик бурьяна, не стертый ледоходом, она, словно бы стараясь показать себя всем, будет петь только на нем. Нет травяного сухостоя — будет петь на самой верхней веточке ивового кустика, на колышке огородной изгороди. Во время пения птица топорщит перышки на голове, и от этого вид у нее не задорный, а какой-то задиристо-сердитый, хотя настроение у нее в эти минуты весьма миролюбивое. Да и вообще, ее отношения с варакушками, плисками, чеканами, овсянками, чьи голоса она перенимает, вполне добрососедские.

Маленькая пересмешница умеет создавать впечатление удаленности чужого голоса, произнося его с той силой звучания, с какой он достиг ее слуха. То она широко раскрывает клюв, и словно бы рядом с ней громко свистит кулик-перевозчик, то закрывает рот, и еле различимый бой перепела доносится словно бы с дальнего поля, а журчание золотистых щурок — из-под единственного повисшего у горизонта облачка. И если бы не трепетали перышки на ее горле, можно было бы принять те голоса за истинные.

Кажется, у тростянок существует что-то вроде зарока или правила: не повторять иных звуков, кроме птичьих голосов. Да и из тех Тоже не все им по вкусу. Не слышал я в их песенных наборах ни жабьих трелей, ни плача чибиса, ни скрипа дергача, ни утиного покрякивания. Я как-то ради любопытства потратил немало времени, насвистывая двум тростянкам начало «чижика-пыжика». Простенький мотивчик нравился хохлатому жаворонку и варакушке, но словно бы не попадал в уши тростянок. Давал я им послушать рыбацкий колокольчик, резиновую игрушку со свистулькой — результат был тот же.

Собирая голоса птичьего окружения, тростянка явно предпочитает те, которые произносятся в быстром темпе. Ей больше нравятся щеглиная скороговорка или «ругань» рассерженного воробья, чем неторопливая капель пеночки-теньковки или меланхоличный речитатив садовой овсянки. Протяжный вопрос чечевицы она высвистывает вдвое быстрее. Так что еще и из-за этого трудно разобраться, кому что принадлежало.

Как и у всех незаурядных пересмешников, у каждого самца тростянки собственный набор чужих голосов. Совпадения, конечно, неизбежны, потому что число видов, живущих рядом, ограничено. Но когда два певца слышат друг друга, они стараются не повторять одни и те же звуки. Однажды, поставив лодку на середине неширокого усманского плеса, я одновременно слушал двух певцов, и вот что показали один и другой. За пять минут тот, что пел на левом берегу, в разной последовательности повторил голоса сороки, коноплянки, плиски, серой и ястребиной славок, зеленой пересмешки, перевозчика, береговушки, камышовой овсянки, полевого воробья, перепела, золотистой щурки, чечевицы, щегла и пустельги. А мастер с правого берега кроме сорочьего всхлипывания, писка, трясогузки, журчания щурки, репелиной трели, бормотания серой славки, щеглиного щебета, свиста чечевицы и стрекотания воробья позвенел синицей, порюмил зябликом, отчетливо поскрипел речным сверчком, пожужжал, как жулан, кое-что простенькое от соловья добавил, от лесного конька, несколько раз мастерски крикнул погонышем, скопировал тревожный сигнал скворца и сверчковую распевку варакушки. У левобережного удалось распознать голоса пятнадцати разных птиц, у правобережного — девятнадцати.

Тростянки прилетают в числе последних перелетных птиц, в середине мая, но пролет идет дружно. Летят не стаями, но в удобных для их стоянок местах, где цел прошлогодний бурьян, по березнякам и непролазным терновникам в степных балочках, по камышовым озеркам и другим зарослям собираются десятками, каждый самец занимает какой-то маленький участочек, но не охраняет его от соседей-попутчиков. И на этих общих остановках все как один поют. И чего только не услышишь на маленьком пустыре или заповедной степной залежи! Тут они безразлично относятся к поискам кукушек, которых уже интересуют чужие гнезда, не волнуются, когда рядом садится жулан или пролетает седоперый лунь.

Подолгу на этих остановках птицы не задерживаются: день-дна, отдохнули, подкрепились и в ночь — дальше. Но улетают не все разом. Оставшиеся, словно дорожные регулировщики, подскажут следующим, где лучше отдохнуть.

Орнитологам тростянка знакома по книжному названию — болотная камышовка. Еще менее удачно другое название — кустарниковая. Тростянка гнездится нередко и вдали от воды — на высокотравных лугах, на крапивных пустошах, заброшенных огородах, которыми завладел бурьян. Так что вернее было бы сказать — травяная камышовка. Как и серой славке, для устройства гнезда ей больше нравятся кустики крепкостебельных трав. Это одна из тех птиц-корзинщиц, которые заплетают прочным крапивным волокном стебли зюзника, пижмы, конского щавеля, хмеля, тысячелистника, чернобыльника или тонкие веточки таволги, ракитника, побеги малины и ежевики, превращая их в стенки гнезда. Легкая плетушка так связывает стебли опоры, что никакому ветру не положить ее набок. Почти весь труд по сооружению гнезда ложится на хозяйку, участие самца в строительстве — одна видимость. Он лишь сопровождает самку в поисках материала и как бы присматривает за качеством работы. Но дальнейшие заботы — насиживание, кормление — почти поровну.

Пока в гнезде нет птенцов, нелегко отыскать подвешенную на стебельках корзиночку — порой надо перебрать чуть ли не все травинки на участке тростянок. Но кукушка находит его точно в нужное ей время. После ее визита обездоленные камышовки выращивают чужое дитя, которое перед вылетом весит вдесятеро больше каждого воспитателя. Когда тростянка сует корм в морковно-красную пасть кукушонка, кажется, что подкидыш вот-вот вместе с гусеницей проглотит и птицу. Тростянки сами облегчают кукушонку расправу со своим родным потомством. Покидая гнездо и возвращаясь в него, они, как ни легки оба, приминают край корзиночки, через который потом кукушонок выкатывает их яйца или выталкивает птенцов.

Однако тростянки выращивают кукушат реже, чем другие виды местных камышовок. Они безотказные воспитатели, но все же в траве их гнездо кукушке отыскать труднее, чем в тростниках. А после появления птенцов поведение тростянок меняется: они, более не опасаясь кукушки, и не скрывают, где их гнездо.

Хотя и коротка июньская ночь, но это ночь. Спят дневные птицы, спит в дупле синица, и доносится до ее слуха сквозь сон, как неподалеку звенит ее собственный колокольчик, а следом удивленно всхлипывает сорока и тараторит славка. И этот колокольчик на два слога, тихий и ненавязчивый, звучит в тишине ночи певуче и успокаивающе.

Дроздовидная камышовка на ветке (1) и в полете (2); тростниковая (3) и болотная (4) камышовки