Немало на Руси деревень, где о лошади забыть не забыли, но живую ее ни под седлом, ни в упряжи давно не видали. Но и не так далеки те времена, когда полевые проселки зимой были санными дорогами. И какой бы груз ни везли на дровнях или розвальнях или ехали порожняком, обязательно в санях была добрая охапка сена, соломки немного: и конягу в пути подкормить, и себе удобнее и теплее. На ходу сыпались на снег сенная труха и мякина, и под слоем этой половы и конского навоза намороженный за зиму дорожный «череп» медленно таял весной и долго держал и кованный полоз и копыто. И живились по таким дорогам всю зиму стайки подорожников-овсянок.

Их никогда, бывало, не разглядишь заранее, потому что расцветка наряда буквально сливалась с дорожным мусором. Птицы затаивались и взлетали всегда неожиданно из-под лошадиных копыт, рассаживаясь по веткам ближних деревьев или уносясь рассыпной стайкой вперед. Вся стайка летит прямо, но каждая птица в ней мечется — взглядом не уследить — то длинными рывками вправо, влево, то почти прижимаясь к дороге бреющим полетом, то поднимаясь повыше. Будто с перепугу забыли, кому какое место занять, чтобы выстроиться по порядку. Но это отнюдь не суматошливое бегство, а хорошо отработанный поколениями прием, чтобы сбить с толку ястреба: попробуй сообрази за кем гнаться, кого ловить. Опытных-то охотников провести трудно, а с новичками получается. Птицу-одиночку поймать гораздо легче, нежели выхватить ее из стремительного мелькания.

Кочуя по округе, не улетая далеко от тех мест, где гнездились, овсянки и поныне держатся зимой там, где есть скотина. Чего-нибудь да натрясут и для них с возов и вязанок: мелких травяных семян, пересушенных цветочков, годных непривередливым птахам. На скотных дворах они безбоязненно копошатся под коровьими мордами: по их росту невыбитое из колоска щуплое зернышко — уже счастливая находка. Наведываются к стогам и ометам, где и кормятся, и ночуют подобно домовым воробьям.

Овсяночьи стайки — сообщества сезонные. Весной рассыпаются без следа, а уже в середине лета собираются новые. В них редко бывает менее десятка птиц, и еще реже — более полусотни. В стайках этих овсянки молчаливы, нарядом все одинаковы, и чтобы разобраться, кто с кем объединяется, нужно различать птиц с той же уверенностью, с какой они сами узнают друг друга. Но через несколько недель после зимнего солнцеворота в оперении самцов появляется все больше лимонной желтизны, которая к марту становится заметной издали даже в пасмурные дни. Блеклые края и кончики перышек на груди, горлышке и голове крошатся, обламываются, открывая цветочную свежесть подносившегося за зиму платья и убеждая, что долгожданное тепло уже где-то недалеко.

Как ни присматривайся к стайке, все в ней одинаковы, потому что все — самцы. Самки же до возвращения на родину держатся своими компаниями, улетая осенью, как улетают настоящие перелетные птицы, но не всегда туда, где живется теплее и сытнее. Я встречал самок в пору жестоких степных буранов в северном Приаралье, тогда как зимующих самцов наблюдал на дорогах Черноземья, на проселках и в деревнях Мещеры. Получается, что они, как хозяева, держатся поближе к гнездовым местам или не отлетают от них вовсе, потому что перед самым мартовским равноденствием кое-кто, не уединяясь, скромно, но отнюдь не робко запевает после восьмимесячного молчания.

После этого начала, после первой распевки ждать остается совсем ничего: раньше полевых жаворонков, скворцов и зябликов запоют по лесным опушкам десятки желтогрудых певцов, каждый на своем месте, которое держал в памяти с прошлого года. А в лесу еще зима-зимой: обтаяли подножья только самых крайних деревьев. Не на каждом поле проталины обозначились. Ручьи по-настоящему не разбежались. А овсянки уже звенят вовсю, в полный голос. Местами их столько, поют столь усердно, что когда едешь в автомобиле вдоль леса, кажется, что одна и та же песенка летит, не отставая, как ночью низкая луна, рядом.

Песня овсянки — простой звенящий мотивчик. У нас ее когда-то очень метко переложили на слова: «Теперь сено неси, да не тряси». Ведь петь-то птицы начинают именно тогда, когда сено приходится беречь до былинки (зимой-то, небось, молча молили, чтобы, наоборот, натрясли побольше). Созвучно своему языку переводят птичью песню англичане, поляки, немцы. С одной стороны это свидетельство популярности овсянки, с другой — ее доверчивости к человеку. Поющий самец обязательно усядется так, чтобы всем виден был, и не стушуется под посторонними взглядами, сколько на него ни смотри.

По ладу коротенькая песенка у всех одинакова, но чистота звучания, высота и сила тонов разные даже для нашего слуха. Видимо, для исполнения даже столь незатейливого мотивчика нужен опыт, а возможно, и дар. Один, например, день-деньской отзванивает свое «синь-синь-синь-синь-сииии» однообразно, без живости и задора, словно бы жалуясь на скверную погоду и скудный корм. Другой те же звуки отчеканит так, что под них захочется плечи развернуть и прошагать, как иод хороший марш. Есть и такие умельцы, которые через раз меняют тембр и темп: то — повыше и почаще, то — пониже и пореже, то добавят к последнему звуку четкий удар, как точку поставят, то растянут его, погасив плавно и нежно. И очень редко и очень тихо поют овсянки в начале золотой осени. И мало что тихо — еще и прячутся в густой листве.

Кроме пения, жизнь овсянок бедновата звуками. Это одна из самых тихих певчих птиц. Окликая друг друга, издают короткое и негромкое цыканье. В стайке действует другой сигнал, что-то вроде слабого «ц-трр». Интересно, что второе слово научного названия овсянки произносится как «цитринелля». Похоже? Название, конечно, дано за лимонную желтизну оперения, но овсянки словно бы подтверждают его вслух. Голос птенцов в гнезде тончайший, еле слышимый даже вблизи свист-писк. И, кажется, все.

Круглый год корм овсянок на земле. Они ничего не собирают с веток и листьев деревьев, никого не ловят на лету в воздухе. Семена и молодые ростки трав — для взрослых, насекомые и пауки — для птенцов. Растительный корм, пожалуй, более привлекателен. Ранней весной овсянки вместе с другими зерноядными птицами дружно пасутся на нежном ковре еще не позеленевших как следует всходов птичьей гречишки, придорожной травы-муравы. В эту пору между самцами, дружно прожившими вместе всю зиму и хорошо знающими друг друга, все более крепнет неприязнь. И если несколько их кормятся в одном месте, то не просто держатся подальше сосед от соседа, а еще и хорохорятся, гоняются друг за другом, хотя корма с избытком хватает на всех. Нападая, не скачут, как полагается овсянкам, а быстро бегают, подобно каменкам или трясогузкам, повыше поднимаясь на коротких ножках. Наверное, чтобы выглядеть погрознее, хотя до грубых ссор и драк такие выпады не доходят.

С гнездом самка управляется в одиночку. Самец лишь сопровождает ее. Она же и место выбирает. В лиственных лесах гнездо для первого выводка сооружается только на земле: больше спрятать негде. Летом в тех же урочищах и те же самки могут свить вторые гнезда и на кустиках. В ельниках, особенно в сырых, и первые, и вторые гнезда могут быть на ветках, но невысоко над землей. Однако строго соблюдаемого порядка где когда строить нет.

В тех местах, где еще держат лошадей, где пасут их на полянах и у лесных опушек, где дрова и сено вывозят на лошадях, овсянки, как и в прежние времена, выстилают гнезда изнутри длинным конским волосом из грив и хвостов. Ну, а где лошадей перевели, овсянки, за неимением прежнего материала стали собирать зимний ломкий волос лосей и оленей, кабанью щетину, лисью и собачью шерсть. Но вот мягкий заячий волос их почему-то не устраивает. Птица не спешит с каждой найденной шерстинкой к гнезду, а набирает их в клюв сколько может, стараясь ухватить волосок посередине. И поскакивает среди цветущих подснежников и хохлаток странное существо с огромными дикими усами.

У самцов дни строительства гнезда и насиживания — почти беззаботное время. Они лишь на несколько минут в день сменяют наседок, когда тем надобно отлучиться. Но зато забота о слетках почти целиком ложится на них, потому что матерям еще до сдачи молодняка в стаю надо срочно построить вторые гнезда. А самцы, освободившись от выводков, снова начинают петь. Азарт, может, и не весенний, но ведь и дни-то намного длиннее, чем в марте, и зори позднее, поэтому в июне овсянки как бы растягивают свои сольные выступления чуть ли не до темноты, и уже не дрозды, а они убаюкивают лес под первыми звездами.