Засушливым выдался на всей Русской равнине год. Из-за бездождья и жары уже в июле зашелестел в лесах преждевременный листопад. Первым начал ронять жухлый лист липовый молодняк. Сначала по буграм и редколесью, потом — по низинам и даже под непроглядным пологом старых лип и дубов. До срока запестрели и березы, но не желтизной золотой осени, а какой-то блеклой ржавчиной. Тропки, дороги, просеки в таких урочищах были устланы пересохшими листьями. Ночами не было росы, а днем солнце снова и снова сушило то, что и так уже пересохло до пороховой суши. За несколько шагов до муравейника стоял сплошной шорох от беготни шестиногих тружеников. Мышь проскочит — будто крупный зверь пробежит. Сделаешь шаг — и кажется, что его слышит весь лес. Либо стой, не шевелясь, на месте, либо иди, распугивая всех и не слыша никого.

Но нашелся в лесу зверь, который, пренебрегая опасностью, вышел в тихий предзакатный час из норы и пустился по тропинке, устланной толстым слоем пересохшего, гремучего листа. Я заметил его шагов за двадцать в просветах между стволами и сошел с тропы, уступая дорогу.

Со стороны неглубокой котловины неторопливой хозяйской рысцой трусил рослый барсук. Не глядя ни перед собой, ни по сторонам, бежал он по знакомой тропинке, опустив к земле короткоухую голову. Казалось, что занят он какой-то мыслью, которая отвлекала его от окружающих предметов и звуков. Безбоязненно, будто мимо старого пня, прошмыгнул он возле моих ног, а я подавил мгновенное желание
ухватить его за широкий загривок. Через несколько шагов зверь круто свернул с тропы и исчез — все так же совершенно бесшумно — под широкими листьями папоротника-орляка, будто был он видением, а не живым барсуком.

Я хорошо знал это урочище и знал, откуда бежал барсук: десятки лет собирал я возле его «дома» грибы и костянику, приходил вечерами, когда зацветала редкая в наших местах орхидея любка. Знали тот «дом» люди, которые охотничали в здешнем лесу еще в те времена, когда барсучья шкура не считалась стоящим охотничьим трофеем. И рубки были в урочище (лесорубы и лошади не раз оступались в скрытые под снегом ходы нор), а сейчас новые сосны и березы уже в почтенном возрасте шумят в котловине. Но никто из охотников и лесников не помнил, когда появились тут первопоселенцы — прадеды нынешнего поколения барсуков. Только считают — на сегодня звериному дому никак не меньше ста лет.

Весь западный крутой склон котловины в светлых плешинах разной давности: одни — чистый сыпучий песок у свежей норы, другие заросли бузиной, ракитником и осокой, но еще видны заваленные и заброшенные ходы, третьи угадываются по едва заметным неровностям. Сколько же земли перерыли-перекопали звери, поддерживая обитаемость родового жилища, хотя далеко не всегда эта недвижимость переходила по наследству. Впрочем, у барсуков отчуждение повзрослевших зверей от семьи и дома не такое строгое, как у бобров. Поэтому кое-кто из молодых может жить собственной семьей на краю родного поселения.

По числу старых и свежих нор не определить возраст подземного городка. На меловых донских буграх у норы всегда один вход, как у сусликов, реже — два. Мел — почти камень. Но на крутобережье еще немало пещер, вырубленных людьми и покинутых в незапамятные времена. Так что здесь у барсуков просто нет необходимости заниматься рытьем. А вот на легких и сыпучих грунтах из-за осыпания и обвалов приходится строить и ремонтировать ежегодно.

В песках, плохо скрепленных корнями растений, ширина и высота ходов намного больше, чем требуется для свободного передвижения коротконогих зверей: не узкий лаз, а высокий сводчатый туннель, человек в нем мог бы стоять на коленях, не упираясь головой в потолок.

К одному из поселений, пока его не разорили браконьеры, я несколько лет приводил студентов-биологов, начиная со второго года, как семья барсуков обосновалась на лысоватом склоне песчаного увала. У его подножья лежала буреломная сосновая стволина, на которой умещалась вся группа. Оттуда прекрасно была видна каждая нора. Я садился чуть повыше и рассказывал все, что знал о жизни барсуков. Сами хозяева при нас никогда не выходили. Лишь однажды засветло у крайнего хода шмыгнула квартирантка-лиса.

Но как-то раз после нескольких слов я заметил, что многие настороженно смотрят поверх меня, не слушая рассказ. Не успел обернуться, как за спиной что-то мягко, но тяжело и почти беззвучно ухнуло, и явственно вздрогнула земля, как вздрагивает при дальнем взрыве. И тут же раздался двадцатиголосый визг. Я так и не мог восстановить в памяти следующее мгновение, но, когда опомнился, увидел немного выше главного входа не разъяренного зверя, а девичью голову с мертвенно-бледным лицом и закрытыми глазами и безжизненно вытянутые руки.

Та девушка немного отстала от нас, не слышала моих предупреждений, где нельзя ходить, подошла тихонько сзади и хотела сесть как раз над ходом норы. Тонкая дерновая кровля не выдержала ее тяжести, потолок звериного дома рухнул, и девушка провалилась по самые плечи. Она не ушиблась, но ни идти, ни говорить не могла почти полчаса.

На каждом поселении, если приглядеться, заметны по крайней мере одна-две, а то и три торные тропы, по которым барсуки уходят на добычу к ночи и возвращаются под утро. Далеко уходят. Одна семья за полкилометра ходила на старую вырубку, где еще оставалось несколько десятков трухлявых пней, начиненных жирными личинками жуков-дровосеков. Ради этой поживы барсуки за несколько ночей превратили пни в кучки мелких гнилушек, разодрав крепкими когтями истлевшую, источенную грибами и насекомыми древесину. Лето было сырое, дожди шли ежедневно, и ночами остатки пней и россыпи мягких щепок вокруг светились голубым немерцающим светом. Барсуков это призрачное свечение не пугало, а может быть, они его и не видели, как не обращали внимания на зажженную возле норы свечу.

Барсук по своей природе и родственным связям (росомаха, выдра, соболь, куница, хорек, горностай, ласка) — хищник. Но он, как и еж, скорее не охотник, а собиратель. Самая крупная его живая добыча — разная мышатва, ящерицы, тритоны, лягушки, чесночницы, птенцы. Но и за этими он не гоняется, не скрадывает их, а больше из мелких норок выкапывает, под листвой вынюхивает. А еще ест все, что съедобно. После теплого весеннего дождя, в брачную ночь дождевых червей объедается ими. Летом собирает травяных улиточек, осенью — отъевшихся сытых слизней. Жуков разных, их личинок и куколок любит не меньше хорошего мяса. До 1969 года в воронежских лесах по весне барсуки жировали на майском хруще. В засушливое лето, когда рано пересыхают мелкие лесные и полевые водоемчики, звери пожирают кишащих в полужидкой грязи головастиков, не успевших превратиться в четвероногое. Умеют находить яйца ужей, черепах и ящериц. Любят сладкие ягоды. Едят переспевшие груши и яблоки в лесных фруктарниках и в заброшенных одичавших садах. Не отказываются от подношений с нашего стола. К одной норе мы носили остатки обедов из столовой: к утру без остатка съедались застывшие макароны, каша, картошка. Одним словом, звери эти, кажется, нигде не голодают.

Но после июньского солнцеворота чувство сытости словно бы покидает барсуков, и, чем длиннее становятся ночи, чем больше времени для кормежки, тем сильнее аппетит, и зверь загодя начинает готовиться к пятимесячному подземному сидению. И жиреет он к осени неимоверно, становясь похожим сверху на широкую меховую подушку. И без того коротконогий, он выглядит и вовсе коротышкой. К тому же волосы на ногах жесткие, плотно прижатые, и зверь, если его ухватить за лапу, без особых усилий ее выдернет.

Жир — не только запас, но и защита от холода, потому что шуба у барсука (опять же не в пример всей его родне) никудышная: длинная негустая щетина да короткая, редковатая подпушь под ней. И чтобы не беспокоила его земляная сырость, чтобы мороз не пробрался в жилье, уже подготовившись к зимовке сам, принимается зверь за благоустройство своего подземелья.

Отпечаток левой пары лап барсука и его следы на обычном ходу

Ждут барсуки настоящего листопада, но не спешат собирать непросохшие листья. Два-три солнечных дня, да хотя бы одна ночь с легким морозцем — и быстро высыхает сброшенный деревьями наряд. Тут уж никто не упустит момент: сгребают звери шуршащий дар золотой осени и ворохами заталкивают в норы. Да так старательно все подчистят вокруг норы, будто садовник в парке граблями постарался. Весной, тоже в сухие дни, сменят отсыревшую и подопревшую постель на новую, но уже не столько для собственного комфорта, сколько для детенышей.

С осени в огромный барсучий дом собираются тихие постояльцы." Залетают туда мухи шипокрылки и червоедницы, комары и комарики. В темноте на тех мух и комариков пауки охотятся. В заброшенные ходы спускаются зеленые и серые жабы, жерлянки-бычки, ужи и безногие ящерицы-веретеницы. В ту ненормально суровую зиму только тех не выморозило, кто зимовал в непромерзающих норах барсуков. В конце зимы, еще до выхода хозяев, в крайнем отнорке может и лиса присоседиться. И без ссор хозяева и квартирантка вырастят свои выводки.

Сноровка и неутомимость у барсука, как у землероя, отменные. Копает только когтями. Работает легко и быстро. Кажется порой, что он чуть ли не рад трудностям жизни, которые выпадают на его долю.

В одном из негрибных и неягодных кварталов, сыроватом и комарином, спокойно жила семья барсуков, о которой знали немногие. Но как-то в июле, когда подрос звериный молодняк, когда покинули гнезда последние птичьи дети, здесь появилась бригада лесорубов, чтобы убрать сухостойные дубы, лишние клены, больные осины. На дрова. Рабочие — люди, наверное, в лесу новые — не только не обошли стороной барсучий городок, но озорства ради забили тяжелыми дубовыми поленьями двадцать шесть нор. В самые широкие входы было втиснуто по два—три кругляша. Кубометра два ушло на эту дурацкую забаву.

Первым желанием было, конечно, вытащить бревна хотя бы из главного хода, где был центр городка и чернела среди зелени почти до блеска утоптанная и отглаженная земляная площадка. Потом, когда немного улеглось возмущение, возникло любопытство: как сами хозяева выйдут из этого положения? Сомнения, чья возьмет, не было, но уж очень старательно были забиты норы.

Попасть снова в то место удалось в дни листопада. Барсуки никуда не ушли. Лишь кое-где, как косые пеньки, торчали из земли потемневшие концы тех бревен. Только чуть сместились выходы всех двадцати шести нор, а центральная была еще шире, чем летом. Хозяева прокопали новые ходы рядом со старыми, расчистили лазы, которыми не пользовались несколько лет, словно желая спрятать все следы зла. А еще через пару лет не осталось на поверхности и тех пеньков. Все было засыпано свежей землей, на которой разрослись крапива и сныть, закрыв подходы к звериному жилью.