К вечеру утихает птичья разноголосица в апрельском лесу. Сухо пощелкивают, раскрывая чешуйки, нагретые за день сосновые шишки. С речных разливов доносится лихое повизгивание чибисов. Замирает низкое гудение шмеля, улетающего от ярко-синей медуницы. Кажется, что вот сядет солнце, и вслед за этим опустится на лес и реку небывалая тишина. Но как раз в эти минуты с самой высокой сосны, как хорошо подготовленное выступление, начинает звучать голос птицы, которой как-то не было слышно в дневном хоре. Это лучший певец весеннего леса — певчий дрозд.

Еще за месяц до возвращения соловья баюкает он на вечерних зорях утихающие чащи. Неторопливо, словно бы припоминая, что надо спеть, часа за два до захода начинает дрозд распевку. А минут через десять уже звучит над лесом красивый минорный напев. И если никто не вспугнет, то дрозд как начнет на одном месте свой вечерний концерт, так и окончит его уже при первых звездах, никуда не перелетая. Эта степенность певца и торжественность обстановки делают встречи с ним незабываемыми. На годы запоминаются и место, и дерево, и тихий хор жерлянок на моховом болотце, и ровный ритм березовой капели.

Двух дроздов с одинаковой песней в одном лесу не встретишь. Могут быть одинаковые или похожие колена, но ладить их певцы будут по-своему, потому что у каждого свое мастерство, опыт и вкус. Но, несмотря на это, тому, кто еще ни разу не видел и не слышал певчего дрозда в природе, легко узнать его именно по песне. Это песня артиста, который выше пересудов. В ней нет торопливости: так должны петь те, кто сам наслаждается собственным пением. В ней нет никакой последовательности или порядка: птица расставляет и повторяет колена, как выпадет. В ней нет долгих пауз, хотя колена четко отделены друг от друга. А главное ее отличие — обязательное повторение каждого колена дважды и трижды подряд. Самые же любимые высвистываются и пять раз.

И это еще не все. Каждое из его собственных песенных колен звучит настолько выразительно и законченно, что любое из них можно, кому как хочется, переложить на слова вопросом или приглашением: «Кто такой? Кто такой? Приходи! Приходи! Приходи!» Потом, словно в раздумье, вставит что-нибудь чужое и после снова спросит: «Деньги есть? Деньги есть?» Будто разговор с кем-то безответным, а не песня. А тому, кто бывал в апрельские сумерки на вальдшнеповой тяге, наверное, не раз казалось, что эти свисты обладают какой-то колдовской силой, что, подчиняясь тройному заклинанию «Вылетай! Вылетай! Вылетай!», сначала начинали кружиться над вырубкой летучие мыши, а потом появлялся и сам лесной отшельник — вальдшнеп.

При таком таланте у певчего дрозда вроде бы не должно быть стремления к пересмешничеству. Однако и «самым-самым», наверное, не хватает своего песенного набора, и они вставляют в песню то нежную трель золотистой щурки, то вечерний «бой» перепела, то соловьиный «почин», тройной «колокольчик» большой синицы, призыв орла-карлика... Порой кусочки чужих песен исполняются столь натурально, что их обладатели поддаются на обман.

Песня хороша. Но, как бывает довольно часто, природа, оделив птицу талантом, обошла ее в наряде. В паре певчие дрозды неразличимы до последнего перышка. Со спины и самец и самка цветом, как пересохший прошлогодний дубовый лист. Снизу у обоих перо светло-кремовое с темно-коричневыми рябинками. И подростки-слетки уже через несколько дней жизни без гнезда на глаз неотличимы от родителей. Отрастут у них до полной длины хвосты, исчезнет желтизна в уголках рта, и они уже по платью — взрослые дрозды.

Наряд самый лесной, неяркий и неприметный. Ведь жизненное пространство дроздов — нижние этажи леса. Это лишь для пения усаживаются они повыше, на макушки высоких елей, сосен, дубов, а все остальное у них внизу. И корм у них на земле. Так что заметить птицу на фоне жухлого спада можно лишь случайно.

У самца — голос и певческий дар, у самки — строительное мастерство и необыкновенная раскраска яиц. Самец занимает участок для будущей семьи, а где построить гнездо, выбирает самка. Шестнадцать вариантов расположения гнезд известны лишь у воронежских дроздов: на согнутых ветках лещины, как у горлицы, на сосновых лапах, как у иволги, под дернинами и обрывчиками, как у белой трясогузки, под навесами оленьих кормушек, как у воробьев, на сучке у самого ствола, как у зяблика, в кусте, как у жулана или славок, в поленнице, в полудупле, на опавшем стволе, на пеньке, на торце снеголомного ствола, в корнях березового болотного выворотня...

Рано прилетают певчие дрозды, рано начинают строить гнезда. Не ждут, пока начнут одеваться зеленью деревья. Они и без листвы умеют прятать гнездо так, что сто раз пройдешь рядом и не заметишь. Снаружи оно похоже на кучку лесного мусора из старых листьев, сухих веточек и травинок, грязного мочала. Внутренняя же отделка безукоризненна: это ровно оштукатуренная тертой гнилушкой полусфера. Иногда эта штукатурка выглажена с такой тщательностью, что блестит словно лакированная. Если нащипать древесной трухи не с чего, птица замешивает штукатурку из земли. Оштукатуренное гнездо подсыхает, и потом в нем всегда сухо, где бы оно ни находилось, под навесом или под открытым небом. И нипочем ему даже сильные ливни. Казалось бы, что без защиты сверху такая чаша после дождя будет полна до краев. Однако вода уходит сквозь дно и стенки, не размывая их, чуть ли не мгновенно.

Такие постройки и на следующий год выглядят свежими, их могут занимать другие лесные птицы, но сами дрозды для каждого выводка непременно строят новое гнездо. В готовом гнезде чаще не бывает ни перышка, ни иных утепляющих материалов, и бирюзовой голубизны яйца откладываются прямо на чистую штукатурку. Когда, возвратившись на родину, распоются вовсю соловьи, смолкают певчие дрозды. Смолкают потому, что как раз к этому времени появляются на свет их птенцы, кормить которых в самые первые дни жизни приходится только самцу. Самка же почти неотлучно обогревает пятерых, а то и шестерых близнецов. В эту пору ведь не только ночи, но и дни бывают холодными. И тут уж самцу не до песен ни по времени, ни по силам.

Да и надобности в пенни никакой, потому что все заняты одним и тем же. В засушливую весну, когда в лесах от преждевременной жары стоит почти пороховая сушь, кормить птенцов, пожалуй, потруднее, чем в сырую, пусть даже прохладную погоду, ибо основной их корм — дождевые черви. Насекомых, улиток и слизней еще очень мало, а ягод нет совсем.

Но вот наступает лето, один за другим перестают петь соловьи, и, как бы прикрывая эту потерю, в обедневшие голосами лесные хоры снова вступают певчие дрозды. Покончено с воспитанием первого выводка. Построено новое гнездо, в котором будет уже на два, а то и три яйца меньше. Со вторыми птенцами-будет полегче еще и потому, что пойдет по лесам, по опушкам разная ягода, в том числе в несъедобная для нас — красная бузина, татарская жимолость. Но теперь концерты дроздов чаще звучат на утренних зорях.

А потом, задолго до перелета собираются певчие дрозды по глухим лесным урочищам на линьку, менять изношенный за год наряд. И здесь же бывшие отшельники объединяются в стайки, которые уже после листопада, глубокой осенью полетят к зимовкам — на юг Западной Европы. Будут лететь ночами, окликая своих негромким и осторожным цыканьем. Но если налетит ненастье или морозец ударит покрепче, могут лететь и в светлые часы суток.